Картины были
запредельные, сюрреалистические, как у Сальвадора Дали. Ты, вроде бы, сошёл с
ума, но разумно и, более того, – расчетливо.
По коридору
нашего «маленького семейного отеля» «Четыре зимы» суетливо бежал уже старый в
свои сорок лет телекритик Петенька Петрашевский, ныне лауреат, избранник
судьбы, отмеченный президентом герой. Петрашевский был совершенно голый и член
его, как мне показалось, парил, – во всех смыслах. Петя бежал за
раздетой и завернутой в простыню актрисой Мариной N.
– Стой, дура!
– кричал Петенька. – Я лауреат! Я – триумфатор, бля! Я теперь – ети твою мать!
– богатый человек!
Видимо, сейчас
Петя был не теле, а тело критиком…
– Иди ты на… –
Марина решительно послала Петеньку.
– Он здесь! Он
со мной! – счастливо заголосил Петя, услышав родное слово. – Не беги от своего
счастья, четыре буквы – дура! Стой, на!
С размазанным
и перекошенным лицом Марина N забежала в
номер и закрылась там навсегда. А голый Петрашевский тут же попросил у нас с
Марго ключ.
– В этой
гостинице всё едино, ключи подходят решительно ко всем номерам.
– Дать тебе носовой
бумажный платочек? – спросил я. – Будешь, как «Давид» Микеланджело в советских
школьных учебниках, с платком на интересном месте.
– Мне ключ нужен,
а не платочек! Что я с платочком-то буду делать?!
– Ключом ты
свое драгоценное не закроешь. А с платочком ещё туда-сюда.
– Сюда-туда –
это хорошо, – задумался Петрашевский.
– Фи! –
цинично сказала Марго, бегло осмотрев Петю, – и платочка хватит. Чего ему там
закрывать-то?
Остывший Петя,
увял, и, отчасти, опал.
– Да мне не
закрыть, – заголосил Петька, – мне открыть надо! – он энергично постучал
ладонью в дверь.
– Уйди,
маньяк! – твёрдо сказали из-за двери почему-то голосом продюсера Гоши
Опельбаума.
– Эту дверь! –
закричал пьяный голый Петька. – Или вон ту… – он в сомнениях посмотрел на
соседнюю дверь. – Ключ, короче, дайте! Обеи… обе двери открою. Найду её, суку!
Но мы не дали
телекритику ключа. И Петрашевский прокричал нам вслед
нечто загадочное:
– Вот так,
бля, и сгубили на… нацию!
Смысл им
сказанного я осознать не смог…
Тут мимо нас
пробежал, пошатываясь, режиссер Немых. Винных, Пьяных, додумал я привычно
псевдонимы Немых. Косых, Кривых…
Немых мелко,
сообразно размеру коридора, но, тем не менее, угрожающе размахивал самурайским
мечом японского режиссера-документалиста Мацуо Оно, дальнего родственника всем
известной Йоко. По невнятным рассказам Мацуо, он во все свои поездки брал этот
меч.
Видимо,
подбадривая себя, Немых громоподобно кричал почему-то:
– Ас-с-са!..
Са-а-ас!
«Асса» он
кричал и так, и как бы зеркально. За Немых
суетливо поторапливался сам Мацуо, вглядываясь в крохотный блокнот, куда он
записывал «как в бору по березе» русские, особенно «трудные» слова и выражения,
например, «не все скоту с маслом». Мацуо был «почетным иностранным гостем»
фестиваля, «доподлинным» потомком самураев и почти гениальным режиссером. Оно
энергично и, одновременно, вежливо закивал мне на бегу:
–
Андрюсан-сан!
– Мацуо-сан!
И когда Немых
и Мацуо свернули за угол коридора, где томился перед запертой дверью голый
телекритик, мы услышали дикий крик Немых:
– Обрезание
тебе сделать?! Инородец!
Я мгновенно
вспомнил историю, связанную с фамилией Опельбаум, которую мы «обрезали» до
Опеля… Кто же это первым предложил?
– Убери свой
ножик, сволочь! – заорал в ответ Петенька. – Я лауреат! Я неприкасаемый! Только
для дам! Я велик!
– Я тебя,
великого, сейчас уменьшу, – страшно кричал режиссер Немых (Каких? Таких!) – На
твой отросток стручковый!
Крик Немых
перекрыл тревожный, и, одновременно, примеряющий возглас Мацуо:
–
Друзбаны-саны! Друзбаны-саны!..
…Когда
началось, я решил, пить не буду,
но попробую. Насти не было рядом, отчего же не попробовать? Правда, была
опасность «перепробовать». С другой стороны, «встречающая сторона» – Марго «от администрации» – здесь, плечом меня касалась, но я не знал, можно ли
было на неё положиться в смысле «перепробовать». Оказалось, да, положиться
можно, причем, во всех смыслах.
Всё пошло как обычно – до омерзения, до цинкового, как в морге, цинизма. И
речи отвратительные, и тосты лицемерные, косноязычные.
– …и мы – пробубнил Колька Пирожков, – подельники
культуры…
– …и я – делатель
культуры! – сообщил обществу Гоша Опельбаум, по прозвищу Труповед, продюсер
программ «кровавых происшествий», которые выходили по субботам, утром, как раз
к семейному завтраку.
…И тут я вспомнил – Немых! Как-то раз режиссёр Немых
покровительственно похлопал Гошку Опельбаума по плечу.
– Слушай, – Немых страдальчески сморщился, – ты бы сократил,
что ли свою фамилию. Будешь нормальным Опелем, хорошим германским брендом. Тем
более, что мы тебя так и зовём.
– Да, – поддакнул Пирожков с застывшим лицом, – сделай себе
фамильное обрезание.
– …и вам, зрители, тепло наших зад… ниц… лиц…
– Андрюсан-сан, – спросил Мацуо, – а цто такое тепло зад-ниц-лиц?
Переведи!
– Выпей еще пару рюмок и переведешь сам…
И со всех сторон неслось полупьяное жужжание:
– И чтобы кино было про любовь! Святая, отец, страсть,
мать её! Выпьем за…
– Народ хочет! Выпьем за…
– Народ! Выпьем за…
– Нары! Выпьем за…
– За… Выпьем на…
Я очнулся только тогда, когда Марго стала мою рюмку
отодвигать с каждым новым тостом всё дальше от меня.
– Нам ещё в номер тебя надо довести…
Мы отчего-то уже были на «ты», незаметно для меня
поцеловавшись много раз и, вероятно, неоднократно выпив на брудершафт.
– Зачем, – говорю, – меня довозить, тут же пешком…
– Вот поэтому тебе лучше больше не пить. И ночь ещё
впереди.
Я не понял Марго, при чем тут ночь?
…Потом мы с
Марго зашли не в тот номер, и я увидел ужасное: пожилой мэтр отечественного
кино, советник наиглавнейшего «по культур-мультур» в невменяемом состоянии
ползал по полу со спущенными портками, сияя голубоватым теплом кальсон. Полз
мэтр за какой-то полураздетой девушкой. Девица была мне неизвестна, и я
попытался сфокусировать на ней свой взгляд, чтобы оценить... Но всё портил
мэтр, закрывая собой самое интересное. Одной рукой мэтр пытался поправить штаны,
другой тянулся к даме сердца, шепелявя при этом по-детски:
– Ползи суда,
стелва! Ползи, каму гавалю?
– Отстань, mini dick!
Смешное и,
одновременно, жуткое видение длилось «остановившееся мгновение». Марго
захлопнула дверь, но мне хватило – «кадр» запечатлелся навсегда.
– Это не наше…
– только и сказала Марго.
– Ещё не
хватало!
– Вот наш
номер!
Господи,
подумалось, уснуть, забыться. Стать Гамлетом на время ночи и не быть, конечно.
Разве можно в этом – быть?
Но мне не дали
«забыться и уснуть» – в соседнем номере докучливо завели «драму» на полтора
голоса. Солировал, разумеется, этот дурак – Немых. А бэк-вокалом ему «подпевала»
какая-то баба.
Старый
бородатый режиссёр, профессиональный неудачник по фамилии Немых (Голых, Лысых)
решил, наконец, растолковать смысл своей непонятой пока гениальности какой-то
девице. Не кино своим объяснить, а словами, преимущественно матерными.
Актриса N, ужаснулся я, узнав… Марина! А ведь
ещё совсем недавно, продолжал я ужасаться в манящую душистую глубину декольте
Марго, несколько лет тому, она была несовершеннолетней дочкой-девочкой целого заместителя министра, господина N. Марина – лёгкое
платье, белые гольфы, бант, улыбка, и персиковая карамелька за нежной щечкой с
невидимым пушком…
– Слышь,
мать!.. – кричал Немых (Темных, Глухих). – Скоро помирать, а я второй год делаю
себе зубы. Зато представь, какой красивый я буду лежать в гробу! Все плачут, а
я улыбаюсь новыми блестящими зубами!
А как же, думаю, телекритик Петрашевский Петька? А
продюсер Опельбаум Гошка, который был до, как же? Или Гоша был после? Или и
так, и этак? О какая общительная шустрая дева. Надо будет
возобновить с ней наше старое пикантное знакомство…
– Да осторожно
ты!.. – как ей показалось, призывно заулыбалась Марго. – Петельки! Пуговки!
Видишь!
Тоска какая,
думал я, стаскивая эту её блузку, вместе с пуговками и петельками.
Дробно
поскакали по полу…
– Петельки?
– Да пуговки
же! Обними…
– Слышь, ты!..
– кричал за стенкой режиссёр Немых (Серых, Седых). – Да я, бля…
– О,
Господи!.. – вздохнула Марго.
– Сейчас…
– Да лежи ты!
Собрался он! Возбуждайся для другого… Для другой!
За стенкой
что-то упало, судя по звуку и последующему: «Мать твою!..» – упал режиссер
Немых (Бултых, Худых)
– Сейчас, –
сказал я.
Кто-то –
Марина?! – кинулся поднимать Немых (Дурных, Голых). Зачем, подумал я вяло,
пускай бы себе лежал, зачем его руками-то поднимать, если он сам не встает.
– Сейчас…
– Да уж, –
сказала Марго, – уже, знаешь, пора!
Но «пора»,
кажется, так и не наступила… ло… ла?
И я, вроде бы,
уснул… да «ло», конечно, «ло». Уснул на ней, забылся.
Гамлет:
– Не быть!
(Русский Север, отель «Четыре зимы» 2008 г.)
Комментариев нет:
Отправить комментарий