– …Сходи к Леонтовичу, – сказала Илона, – он сейчас в
Москве.
– А кто это?
– Бродского знаешь, который Иосиф? Стихотворец. Лауреат
Нобелевской премии.
– Подозреваю, только отчасти…
– Серёжа Леонтович – это Иосиф Бродский от фотографии.
– У Бродского, – говорю, – гениальность заплетается с грубоватой
глуповатостью.
Я подумал, мне бы Бунина от фотографии найти или хотя
бы Набокова.
– Сам ты дурак!
Мы сидели в «Зигмунде Фрейде», в Большом Кисловском
переулке.
Адрес Илона, само собой, помадой нарисовала-написала на
салфетке и губы свои лакомые вишневые промокнула этой салфеткой.
– Подари Серёже салфетку, ему будет приятно!
– А мне-то, – сказал
я, развел руками и тут же опрокинул на стол бокал с водой.
Спасаясь от струек воды, раздвигая и сдвигая коленки,
Илона пододвинулась ко мне, приобняла, и, касаясь губами уха, прошептала:
– Поезжай сейчас же, он завтра улетает…
– Лечу уже на перехват!..
…У подъезда его мастерской я увидел роскошный белый Mercedes, на лобовом стекле которого была огромная наклейка: Zaporojez.
В коридоре прекрасно пахло шампанским и, кажется,
ананасами. Разгоняя ароматы поэтики Игоря Северянина, звучали мощные басы – Adriano Celentano,
«People».
Рядом с дверью висела медная табличка, где
каллиграфическим почерком значилось:
«Сергей Леонтович – Самый Первый фотограф всего.
Варнинг! Голые бабы входят без стука!»
Я постучался… Затем ещё... Мне отвечал только
громоподобный Celentano. Открывая дверь
мастерской, я достал, как пропуск, салфетку с отпечатками губ Илоны и…
– Маша! Машенька!..
На меня в упор смотрела раздетая девица, замершая на табурете в
неестественной позе с веткой винограда на интересном месте.
Вот, чёрт, подумалось, ошибся, – виноград, не ананасы,
но с Набоковым, кажется, нет… Светящаяся кожа, огромные прозрачные серые глаза, светлая
челка на лбу, сливочные губы – Машенька…
– На меня, сука, смотри! – голос гремел откуда–то сверху. – На меня, ангел!
Я растерялся. Маша вежливо кивнула мне, открыв
кремовый рот, она произнесла что-то беззвучное, но ободряющее.
– Halt! Hande höch! – закричали
сверху заполошно. – Кто там?!
С потолка небес, подумал я с истерикой, посыпались
шкурки от цитрусовых, затем к моим ногам свалилась пустая картонная коробка с
изображением апельсинов и надписью: Magrib Al-Акsа.
Заводные апельсины из Марокко, вспомнились давно
забытые перекрёстки любимых книг…
Наверху что-то натужено заскрипело, и вдруг прямо
передо мной на коробку из-под апельсинов упал бритый человек с фотоаппаратом в
руках, в джинсах, в расстегнутой до пупа белой рубашке с оторванными рукавами,
с каким-то безобразием на подбородке, которое только условно можно было назвать
бородой.
Козлиная, пронеслось в голове…
Фотограф был похож на неудачливого арабского
террориста с обвислым носом карлика Носа на пенсии.
– Еврей?! –
закричал он, лежа на полу, уставившись на меня правым красновато-лиловым
глазом, левый глаз у «террориста» был прицельно прищурен.
Вздрогнув, я не успел ответить, бритый криво – фотоаппарату мешал нос – сфотографировал меня.
– Нет, – закричал
я, перекрикивая Celentano, – русский.
– Правильное невезение! Водку пьешь?!
– Только пробую!
– По семьсот граммов в день?! – он захохотал, показывая
зубы старого коня. – Тогда кофе! От какой дьяволицы тебя чёрт занес?!
Adriano продолжал
надрывно петь, делая интимный фон публичным.
Бегло, но пристально взглянув на нежную девичью грудь
Маши я на всякий случай перешёл на крикливый шёпот:
– От Илоны! – я
протянул ему салфетку.
– Как звать?!
Маша, рассеянно и одновременно сосредоточенно, отломив
от кисти виноградинку, раскрыла рот…
– Звать как?!
– Андрей!
Он с «мать его так!» встал на ноги, приподнявшись на
цыпочках, принял у меня салфетку, погрузил в неё свой вислый нос, и разомкнул
наконец левый глаз:
– Проходи!
– Спасибо, – я
прошел и… оказался в непосредственной близости от Маши.
Маша положила в рот виноградинку.
– Мать, –
закричал фотограф в салфетку, – кофе нам
сделай!
Маша молча кивнула и, не забыв о винограде, пошла по длинному коридору…
– Серж, – Сережа
протянул мне руку и, сморщившись, добавил, –
Леонтович.
Мы проводили Машу скрестившимися взглядами.
– И мне… – я
пожал его руку, руку Железного дровосека.
– Отличная тётка, –
натужно закричал Сережа, – и модель талантливая.
– Чем отличается отличная тётка от…
– Понимающим, мудрым молчанием! – прокричал он мне в ухо. – Какого черта тебе надо?!
– А можно… – я не
слышал себя.
– Машка, –
закричал Серёжа, – заткни этого придурка!
Голос Celentanо
оборвался на середине «…Are very special people…»
– Есть проект, и на этот проект нужен будет отличный от
всех фотограф…
– Голые девки будут?
– Ну, в общем, –
да…
– Я согласен!
– А…
– Давай, отец, сразу на «ты», – предложил Леонтович и опять
поморщился, – только без поцелуев.
Содрогнувшись, я молча кивнул.
– И отлично, а теперь расскажи…
Через несколько минут Маша в чём была, то есть ни в
чём, принесла нам кофе.
Втянув брюхо, порывшись в кармане джинсов, бормоча
нечто, напоминающее: «Не перепутать бы с удом», Сережа выудил наконец мелкую
цепочку белого металла с небольшим сероватым камнем необыкновенной прозрачности
и красоты.
Леонтович благостно протянул цепочку Маше:
– На, мать, оденься!
Как раз, подумалось, к её глазам серым…
Я попробовал кофе и онемел – это был кофе по-королевски, с мёдом и с желтком,
рецепт личного дознавателя Папы Римского Льва Х. Дознавателя звали Кристиан
Пате… И я стал смотреть на одетую в цепочку и в камень Машу совсем другим,
кажется, уже «третьим взглядом», но тут…
Серж вдруг вытянул руку и по-хозяйски взял меня за
ухо, я поперхнулся кофе…
– Ну, надо же!.. – беззастенчиво скручивая мое ухо,
Леонтович оглянулся на Машу. – Ну, ты,
мать, только посмотри, а?! Дари им бриллианты, не дари им бриллианты, все
тётки… – он хотел добавить это слово, но
не добавил. – Её помада, Илоны!
Дьявол-л-лица!
(Санкт–Москва–Петербург–Paris, май 2002, 2012 гг.)
