Лето истаивало последними днями августа. Они втроем,
включая сонного оператора Сашку Наказыкина, сидели на Арбате, за огромным
столом, за спиной у Булата Окуджавы, и кажется, все, включая режиссера Немых,
понимали – сегодня съемок не будет, да и время «сделалось вечерним».
– Два года делаю зубы, – сообщил режиссер Немых, видимо
вдохновленным словом «харчи», – скоро помирать, а я зубами маюсь, но! Вы только
представьте, вы все рыдаете у меня на похоронах, а я лежу в гробу в новеньких
зубах и улыбаюсь светящейся улыбкой!
У Немых пискнул сотовый телефон, близоруко отнеся
аппарат несколько в сторону, Немых, неслышно жуя губами, прочел сообщение.
– Господа, давайте
собираться, «человек с деньгами» сегодня уже не приедет.
– Я рыдать не буду, – предупредил честный,
но грубый Наказыкин.
У Замараева зазвонил сотовый телефон. Номер был неприятный,
без имени, но это могли звонить из редакции, и Иван ответил на звонок. В трубке
возник какой-то женский, преувеличенно суетящийся голос. Замараев не понимал и
не помнил, но ему разъяснили и напомнили, что дело было два года назад, он,
Иван, написал очерк «Обезноженные» про молодого строителя, с которым произошел
несчастный случай, и к Ивану в Курган приехала журналистка из Екатеринбурга.
– Областное телевидение, ну, помните? Мы сидели в
ресторане гостиницы «Москва»! Я тогда приехала в Курган, мы хотели делать про
вашего безногого героя телевизионный очерк!
Пустой ресторан с запахами столовой, желтоватая фанерная
скатерть, глядя на часы и допивая вторую чашку дурного кофе, он думал: «Какого
черта!», но тут в ресторан ворвалась эта журналистка из Свердловска –
мини-юбка, полные бедра, обтянутые черными чулками, белая блузка, широкая
улыбка багровых губ, облако парфюма, накрашенные, вытаращенные в предвкушении
неясного, глаза, только что завитая, кажется, что еще горячая челка, и ровный
поток слов. Энергично ерзая задом, выставив коленки и грудь, она устроилась на
стуле, достала диктофон и… Он еще подумал тогда – «отличница».
Да, Иван вспомнил.
Тогда они набрасывали «эскиз сюжета», название:
«Обезноженные» оставили, она только уточнила, почему во множественном числе, и
он объяснял почему. И она, кивая, не соглашалась, а у него мелькнуло в голове
что-то вроде, «а хороша ли она в постели?» Потом он вызвал такси, «показывал ей
Курган», они заехали к нему, на Станционную, пили коньяк и кофе, трепетно, как
в детском саду, поцеловались, перешли на «ты», но потом что-то смутило её, и,
вскорости, она уехала. Возможно, она была «отличницей» во всем, включая
поведение. И тогда, и сейчас Ивану было лень думать, что случилось?
– …я в Москве, может быть, мы увидимся?!
Вспоминая ширину её бедер, но не помня имя, Иван
продиктовал ей свой адрес, посетовал, что в квартире не прибрано, она
засмеялась, они договорились о времени.
Иван дал отбой, чувствуя головную боль и думая о том, что,
если съемки перенесут еще на неделю, ему нечем будет платить за квартиру.
Анна оказалась все такой же улыбающейся, накрашенной
сверх меры, с только что подвитой челкой, с небольшим удобным саквояжем, вздыхающая,
вытирающая пот со лба. Может быть, бедра стали чуть шире, вокруг глаз легла тень
усталости, и возник намек на второй подбородок? Впрочем, намек был вполне
невинный...
Анна тут же заполнила собой тесную прихожую Ивана, он
помог ей снять легкий пыльник: «В нашем Свердловске холод! Ну, ты помнишь!»
Он тут же предложил ей обед или ванную: «На твой
выбор!», Иван старался не вспоминать Свердловск – холодно, скользко, темно.
– Ванная! – пропела она, интуитивно определяя дверь.
Иван показал Анне, где полотенца, где пена для ванной,
как запирать за собой дверь, Анна рассмеялась: «Ой, ты как будто будешь за мной
подглядывать! Обойдусь!»
– А я пока посмотрю, что у меня есть в холодильнике.
Анна быстро разобрала свой дорожный сидор и скрылась в
ванной, а он повлекся в кухню и открыл холодильник. Ветчина. Сыр. Паштет из
говяжьей печени. Что еще? Хлеб. Все это он собрался растягивать на неделю…
В холодильнике стояла кастрюля борща. Борща было дня
на три. Это если на одного. Предложить? А что дальше? Ночь на дворе, она что,
будет у меня ночевать? А гостиница? Что, нет номером? Так давно уже не
Советский Союз, мест полно.
Иван размышлял над этим вопросами, невольно прислушиваясь
к шуму в ванной. С грохотом обрушилась вода в унитазе, кажется, Анна что-то
запела.
Замараев обомлел – унитаз…
– Иван! Иван!..
Похолодев, Замараев нервно постучался в дверь ванной.
– Да входи же ты! – Анна почти кричала.
Иван зашел в ванную. Растревоженная Анна, сидя в
ванной и кутаясь в пене, кивала на унитаз.
– Бежит, не переставая!
– Да, сейчас!
Унитаз был древний, иногда и часто, у него не
срабатывал в бачке поплавок, и вода беспрепятственно и без пользы утекала в
небытие.
Как-то раз Иван позвонил хозяину квартиры, но тот сказал:
«Унитаз менять не буду, не нравится, ищи другую квартиру». С тех пор Замараев
стал сантехником-любителем.
Иван снял крышку бачка, поправил поплавок, вымыл и
вытер руки.
– Я так испугалась, – округляя незнакомые без
косметики глаза, сказала Анна, – думала, это я сломала.
– Унитаз давно на свалку пора.
– Ты знаешь, а меня напечатали в «Урале»!
С задранными от удивления бровями, Иван посмотрел на
Анну. Улыбаясь, Анна показала ему язык.
– А… что именно?
– Эссе о Пушкине. Завидуешь?
– Да как тебе сказать, – Замараев нахмурился, – я
человек слабый. Завидую, конечно! – он опустил крышку унитаза и присел: – Расскажешь? В
двух словах?
Анна принялась рассказывать о своей кандидатской
работе, о прекрасном Александре Сергеевиче, о том, что «для разгона» она написала
цикл статей о поэте, а уже из цикла вышло эссе «очень плотное, нож некуда
всунуть», и это эссе с удовольствием приняли в редакции «Урала».
Иван слушал и краем глаза видел, как плотный слой пены
утончился разомкнулся и в этот разрыв показался огромный розовый сосок на
полной, невесомой в воде груди Анны. Сосок был прихотливо вытянуть по линии
север-юг.
Горячась, Анна вскинула руку и поправила мокрые
волосы: «Мало кто из современников признавал его гением», грудь её заколыхалась.
– Кстати, – строго сказала Анна, – тема моей
диссертации: «Современники и Александр Пушкин», и современников я сознательно
выставила вперед.
Кивая, Замараев прикидывал: «Чем я буду платить за
квартиру, если…»
– Все сочувствуют Пушкину, а кто посочувствует его противнику?
– Анна засмеялась. – Оскорбил невиновного, вызвал на дуэль.
Иван думал о том, что всё это – слова, а слова «что
ветер мифа», реальностью была обнаженная Анна в его ванной и отсутствие денег
для оплаты квартиры.
– Муж у меня замечательный… уже никакой, – сказала
вдруг Анна, наклоняясь вперед и разгоняя остатки пены, – сын чудесный… нас
ненавидит, нам скоро в армию, я не знаю, что с этим делать, одна радость –
работа. А как у тебя?
– Нормально.
– Нормально? – Анна усмехнулась.
– Ты есть будешь? У меня есть борщ. Бутерброды…
– Да, – кивнула Анна, – я голодная.
Они сделали движения одновременно: Анна встала и
протянула руку к лейке душа, а он, стараясь не суетится, и проклиная себя,
вышел из ванной, секунда была упущена, в его арсенале не нашлось мгновенных
трассирующих слов, чтобы оправдать возвращение.
В кухне он поставил на плиту кастрюлю с борщом. Достал
из холодильника ветчину, сыр. Может быть, надо было помочь ей с душем? Идиот! А
вот, кстати, Александр бы Сергеевич не растерялся! Что там еще? Паштет… Иван
занялся «постройкой бутербродов».
Анна вышла из ванной в коротком, небрежно запахнутом
халате.
Он налил ей тарелку борща, пододвинул блюдо с
бутербродами.
– У тебя на шее пена…
Нецеремонно откусив огромный кусок хлеба с паштетом, и
нацелившись бровью на тарелку борща, Анна выгнула шею, пытаясь разглядеть. Иван
отогнул ворот её «факультативного» халата:
– И на спине… ты вообще вытиралась?
– Вторая попытка, – энергично прожевывая, Анна
положила бутерброд на блюдо, – пошли!
Не включая свет, она зашла в сумеречную ванную,
передала ему полотенце, одним движением скинула халат. Он вытер влажную спину
и, прижимаясь к Анне, осторожно обнял ее за грудь. Анна повернулась к нему. Все
еще дожевывая бутерброд, дыша ароматами паштета, она деловито сообщила:
– Хорошо, что я к тебе приехала, на гостинице опять же
сэкономлю, а?!
– Конечно! – Иван подумал о том, что ответ на вопрос
про деньги снимает все прочие вопросы.
Они неторопливо поужинали, оттягивая уже неизбежное,
неспешно разговаривая о ее эссе, о его рассказах, которые Иван писал
«исключительно в стол».
– В стол, так в стол, – оскорбительно легко
согласилась Анна. Он понял – сочувствия не будет, манипулировать ею бесполезно.
Затем Анна сообщила Ивану, что, собственно, в Москву она приехала по поводу
своей пушкинской работы, некое академическое издательство «Neo Academia»
собиралось выдвинуть ее текст о Пушкине на какую-то премию.
– Да и ветряно проветрится надо! Я прилетела,
встретилась с академиками, и тут же вспомнила про тебя.
После ужина, сидя в кухне, она звонила «нашему мужу», терпеливо,
в подробностях, объясняла ему про частную гостиницу, где она остановилась, про
встречу в издательстве, про возможный гонорар, про обстановку в гостиничном
номере, все было хорошо, она скучала, хотела скорее домой, изображала поцелуи и
объятия.
Анна разговаривала, надувая губки «девичьими
интонациями». Иван стоял на балконе, рядом с открытым кухонным окном,
прислушивался к очевидно лживому монологу Анны, и наблюдал разбомбленный
строителями двор. Думалось о том, что строители обещали закончить к сентябрю,
что в жизни всё просто, но как раз именно эта простота отчего-то была ему недоступна.
А что взамен? Кажется, что ничего, а кто сказал, что будет мена? Нет, не
закончат они двор к сентябрю… Надо же: «Ветряно проветрится»!
С застывшей улыбкой, Анна появилась рядом.
– Ты бы халат запахнула, видно же все.
Она тряхнула челкой: «Ерунда!», затем неприязненно выдала
шершавое, необработанное: – Болван! – и
только после этого запахнула халат.
Иван с завистью понял, это она о муже.
Ночью он особенно ничего не чувствовал, понимал
только, когда жизненные сюжеты не стыкуются, не помогут ни любовь, ни разврат,
и их с Анной ожесточенное влажное борение – не в прок. Не помогли ни похабные словечки
Анны, ни ее вычурные позы.
– Когда слышу тебя, то чувствую первую строчку
«Божественной комедии» Данте Алигьери, которую я бы перевел так: «Земную жизнь
пройдя до сердцевины, в твоих объятьях оказался я!»
Вздрагивая грудью, Анна смеялась, и махала на него
рукой.
– Я и Марселя Пруста перевел. Точнее, часть Пруста. А
ещё точнее, название его главного труда: «В поисках потраченного времени» – Замараев
опять вспомнил о деньгах, которых не было.
Переворачивая Анну на живот, Иван думал о том, что
тогда, в Кургане, два года назад, у него были «некоторые хотения» в отношении
Анны, и вот две пунктирные линии пересеклись в постели, желания, хоть и криво,
но исполняются, и божественная ирония именно в кривизне…
Потом она что-то шептала ему на ухо, что-то со звезд
Кассиопеи, явно неземное, про то, что она разведется с мужем, и они поженятся.
Про то, что «она заберет его в Свердловск» и там у них будет нормальная жизнь.
А он никак не мог понять, что такое нормальная жизнь? Что значит: «заберет»? И
Анна объясняла ему, что нормальная жизнь – это значит иметь, иметь квартиру,
работу, жену… «Быть – это иметь, все же просто!»
Иван проснулся оттого, что Анна, чередуя нежную глажку
и легкое встряхивание за плечо, будила его.
– Что? – он увидел на потолке какой-то таинственный, белесый
зигзаг.
– Слышишь? – Анна говорила страшным шепотом. – Там
что-то шелестит!
– Это целлофан. На балконе стоит реликтовый
холодильник. Хозяин квартиры временно вынес его навсегда на балкон и укутали
целлофаном. Когда ветер, то…
– Понятно! А ощущение такое, что на балконе кто-то
есть.
– Хочешь, выйди, посмотри.
Раскорячившись, нервно хихикая, Анна стала докучливо
перебираться через него, он ощутил сонные запахи пота и остатки аромата парфюма,
мелькнули качающиеся груди.
– Хочу! – сказала она каким-то истеричным шепотом.
Почему-то на цыпочках, вздрагивая перламутровыми
ягодицами, Анна подошла к распахнутой балконной двери, опасливо выглянула
наружу, затем, подавляя смешок, нервно выдохнула, и, шагнула на балкон.
– Ты надолго? – повернувшись на бок, Иван наблюдал за Анной.
– Иди сюда!
Замараев лег на спину и закрыл глаза. «Мне почти сорок,
а я все еще снимаю чужую квартиру, и я не знаю, чем буду платить за эту квартиру
с карикатурным унитазом, с сохраненным навечно сломанным советским
холодильником. На моем, не моем балконе моя, не моя голая сорокалетняя женщина,
у которой пожилая мама, солидный муж и сын-балбес. К чему все это? Зачем?»
– Иван, кому я говорю?! – угрожающе уточнила Анна.
Иван встал, подошел к балкону и выглянул в ветреную
ночь уже позднего августа.
Закинув руки за голову, Анна картинно прогуливалась по
огромному – на ширину кухни и комнаты – балкону.
– И что это за прогулки?
– Ну, это как купаться голышом в ночи, что
непонятного?!
Выгнув спину, крепко сцепив руки под грудями, Анна выглянула
наружу.
– Что со зрителями? – Иван встал рядом.
– Все спят, – с некоторым разочарованием сказала Анна,
затем объяснила, – дураки!
Иван подумал, что в этом что-то есть, Анна права, надо
будет запомнить эту мизансцену, может быть, где-то пригодится? Рассказ?
Сценарий? Пьеса?
– Идем, я спать хочу.
Она обняла его сзади, оглаживая бедра, скрещивая
ладошки на причинном месте:
– Всю жизнь любила классические
греческие скульптуры, там голые настоящие мужчины с настоящими мужскими
подвесками. Ты ничего не хочешь? Только спать?
– Пошли в постель, там... решим.
Иван зашел в комнату, втянул за собой Анну.
– Знаешь, у меня дома все так… – она не договорила, –
а здесь, я как на сафари! Можно есть, что хочешь, не думать о болезнях мамы, лежать
в ванной не при муже, ходить ночью голой по балкону, спать с ощутимыми мужскими
размерами!
Они легли в постель, Анна прижалась к нему.
«Есть мысли, которые
существуют только ночью, – думал Иван, – записанные похмельным утром, эти мысли
делаются докучливо скучными, и целомудренная оргия становится развратной
любовью, артистичное убийство превращается в банальную ликвидацию, а интересное
выживание оборачивается пошлой жизнью»
– …оборачивается пошлой жизнью.
– Что? Ты
спишь?
– Ничего. Сплю,
– он знал, утром все будет безболезненно,
они позавтракают, она уйдет, конец сюжета, ведь это – всего лишь сафари. Ему не
хотелось жить, понимающая Анна со вздохом отвернулась к стенке, пробормотав: «Наш
Гулливер сделался лилипутом!»
Засыпая, Иван вспомнил:
– Родиться в
Москве – дело нехитрое, это каждый дурак сможет. А ты поди, попробуй родиться в
Нижнем Куранахе. Вот это не для слабаков!
Откуда? Кто
это? Не помню…
Ночью ему снился
какой-то загадочный текст, что-то о главном, про деньги и счастье, которые, дополняя друг друга, легко
сочетаются, главное, чтобы в знаменателе была тишина, и, главное, чтобы не
мертвая.
Главное, чтобы была улыбка судьбы, хотя бы и
протезная. Главное, быть неженатым двоеженцем, и, главное, без любви,
нормальная жизнь возможна только без любви.
Главное, –
душ и кофе, чтобы казаться живым, и, главное, чтобы не было надежды, только
безнадежность меняется на вечность, именно поэтому все смертны.
Главное, не искать границу между сном и явью – ее
якобы нет.
Главное, чтобы была проза, хотя бы и графоманская
проза жизни.
Главное, уходить чуть раньше поры, но дожить до
возраста дожития любви.
Есть три главные загадки: смерть, любовь и успех,
главное, их не разгадать…
И помнить самое главное, – всякая игра в бога заканчивается игрой Бога.
На слове «Бог», он почувствовал
аромат кофе, понял, что это – конечная остановка, что дальше ехать уже
некуда, что надо решать: умереть или проснуться.
Анна косноязычно напевала
в кухне что-то неузнанное им. «Зато у нее тело роскошное», – Иван
перед кем-то оправдал Анну.
И все было так, как он
хотел, они позавтракали, выпили кофе, обменялись парой ничего не значащих фраз,
затем Анна позвонила мужу, от её «девичьих интонаций надутых губок» не осталось
следа, голос был как у майора на плацу, сафари закончилось, начиналась
настоящая жизнь «отличницы» – аэропорт, самолет, встреча с семьей… Он понял, её
жизнь останется неизменной: пожилая мама, пожилой муж, сын, работа, квартира в
Свердловске, голос с Кассиопеи растворился в космосе.
Иван вызвал такси, и Анна,
дежурно взглянув на часы и прихватив свой небольшой саквояж, «драматично
выговорила»:
– Не провожай!
Он молча не возразил, ему не хотелось спускаться даже
к такси. Иван вспомнил, телевизионный очерк про калеку Анна так и не сняла.
Она ушла.
Он допил остывший кофе, позвонил Коле Пирожкову, «человеку с деньгами»,
продюсеру, и, обмирая, услышал главное.
– Да
привезу я тебе твою мелочь, голодранец, – серьезно шутил Пирог, – заплатишь ты за свою съемную угольную конуру, нищеброд, не
волнуйся. Где вас таких недоделанных эмигрантов из Кургана делают, – укоряя,
сокрушался Колька, – ведь
помер бы с голоду без меня, чучело! Тебе через десять лет будет уже пятьдесят,
а ты, придурок, московскую бабу с нормальной квартирой не можешь найти, ведь…
Сделавшись на мгновение
счастливым, не дослушав, Иван дал отбой, вернулся в комнату и увидел в кресле прозрачный
кружевной лифчик. Бюстгальтер не был внезапно брошен и забыт, он чинно лежал в
спокойном ожидании интимных округлостей хозяйки.
«Знать, до следующей
встречи, – подумал Замараев, чутко
прислушиваясь к себе и решая, – в другой раз скажусь занятым. Хотя…»
(Арбат, 29 августа 2014 – Восточное Дегунино 6 июня 2021)
