Космос, Элла Пугачёва и Satisfaction.

Проснувшись в сумерках спальни, поэт Игорёк Болтромеюк-Мусоргский с ужасом вспомнил, что в следующем году ему исполнится сорок лет…

Сорок лет, а где твои поэтические сборники? Поклонницы твои где? Где счета в Швейцарии? Или хотя бы в Сбербанке? Поездки по миру где? Есть только, смещая ударение на «о», «по миру».

Игорёк сосредоточился, точнее вспоминая дату… Да, ещё целый год. Год до сорокалетия как-то мирил с жизнью, давал надежду – всё получится. А если нет?

Эти кошмарные, обморочные мысли стали приходить в последнее время именно под утро, Игорьку сделалось страшно, и он осторожно придвинулся к спящей жене.

«С ужасом», «обморочно», «кошмарно», нет, надо решительно менять стилистику, язык, мировосприятие. Мысли материальны, а значит, меняя стилистику, надо думать о Нобелевской премии по литературе. Болтромеюк попытался представил себе свою речь на вручении премии…

– Надо менять мировосприятие, язык, стилистику…

Слово «менять» напомнило ему вчерашний вечер, жена напряженно разговаривала по телефону с их квартирантами. Речь шла о том, что теперь молодой паре влюбленных, что снимали у Игорька квартиру – наследство бабушки – нужно было платить не рублями, а долларами.

– Курс такой, меняем рубли на доллары, – строго сказала жена в трубку, – всё-таки мы живем в России, поэтому доллары США предпочтительнее.

Игорёк похолодел, чтобы они делали без этой второй квартиры?

Затем Болтромеюк подумал о том, как же ему повезло с женой, Анджелой Николаевной, что ни говори, а жена – половина жизни.

Анджела Николаевна, зарабатывая совсем немного, редактировала литературный сайт «Пишущий Павлодар», или что-то в таком же роде графоманское. Сам Болтромеюк, не способный к ежедневному труду, радовался мелким, случайным переводами в интернет-изданиях. Стабилен был только доход от сдачи второй квартиры.

Слава Богу, думал Игорёк, что так вовремя умерла бабушка, а затем мама, и он стал обладателем двух московских квартир, что и позволяло Болтромеюку вдумчиво заниматься «свободным творчеством».

Жена предложила Игорьку размещать стихи на многочисленных однообразных поэтических сайтах, но Болтромеюка пугала хамская реакция местной публики, авторов-поэтов и, особенно, поэтесс. Эти сайты, думал Игорёк, заполнены первопроходимцами от литературы. Трагичная неспособность реализовать себя в реальной жизни, и, как следствие, неспособность к подлинной, живой любви, вот и всё интернет-творчество. Всё безвозвратно растворяется там – в виртуальном небытие...

Нет, это не для него. Он предпочитал время от времени рассылать свою поэтику в издательства. Но стихи уходили в никуда. Редакторы, захватившие законным путем власти в редакциях, не отвечали – стихи исчезали в бесконечности вечности…

Красиво, подумал Игорёк, надо будет это записать: «бесконечность вечности».

Болтромеюк представил себе блестящие, а возможно и блистательные строки своих стихов, которые улетали за границу открытого космоса… Игорёк не очень понимал, что значит «открытый космос», но про космос звучало таинственно и масштабно.

Жена в полусне нашарила среди одеял и прижала руку Игорька к своей груди. Грудь была тёплая, обширная, с большим и твердым соском. Мгновенно, сами собой возникли слова: «упруго», «подруга», «подпруга». Три слова, подумалось, а ведь это сюжет, надо будет записать и это, пригодится где-нибудь…

Женская грудь должна помещаться в мужскую ладонь, Болтромеюк откуда-то знал это. Грудь жены с трудом помещалась в обе ладони Болтромеюка. «Обеи хороши, когда больши» – вспомнилось пошлое радио, что без конца играло-бубнило у соседа в машине.

Девичья грудь и грудь женщины – совсем разные… притяжения. Вот тема для стихотворения – разные возрасты жизни, разные радости. Что будет мне мило через десять лет? А через двадцать? А буду ли я через двадцать лет? Или, вслед за своими стихами, уйду за границу открытого космоса?

Когда полгода назад Игорёк хоронил маму, он взял под руку свою будущую жену, Анджелу Николаевну, поэтессу из Северного Казахстана, и почувствовал объём и тяжесть её груди. Это были странные ощущения жизни на берегу смерти неглубокой вечной могилы…

С трудом отодвигая пласты земляных воспоминаний, Игорёк лег на бок и представил жену в ванной – вскинутые руки, влажная грива черных волос, отчетливая талия, тяжкие бедра – казахская Венера скульптурных форм в скользкой, скрывающей откровения, пене…

Вспомнился давно забытый Эдуардас Межелайтис и его поэтический цикл: «Твои волосы», «Твои глаза», «Твои руки». Или что-то вроде того.

«Твоя печень», «Твои подмышки», подумал Болтромеюк, «Твой мочевой пузырь», «Твоя левая грудь».

По несложной ассоциации, он вспомнил о том, что молока для утреннего кофе нет, а стало быть, надо будет идти в магазин. И отлично!

Игорёк любил ходить в их супермаркет за какой-нибудь необходимой мелочью, особенно по выходным, особенно по утрам. Провинциальная, пустая в эти ранние часы Москва неизменно радовала Игорька. В супермаркете Болтромеюку кивала уже знакомая кассирша, удивительно похожая простоватой улыбкой «со щербинкой» на Аллу Пугачёву ещё приятного, уже невозвратно далекого, среднего её возраста, истаявшего без следа.

– Как вы похожи, – вежливо и сдержанно восхитился при знакомстве Игорёк.

– Внебрачная, но любимая дочь примадонны, – серьезно пошутила кассирша, смутив Болтромеюка откровенным взглядом.

Игорёк замер в томительных, а значит, не совсем пустых предчувствиях.

– Вы не поверите, – продолжила кассирша, – но меня и зовут почти так же, как и её, с розницей… – кассирша смутилась, – то есть с разницей в одну букву – Элла Пугачёва.

Одна буква может решит… тело, подумал Болтромеюк.

– Вы красивее, – пустился во все тяжкие лёгкого флирта женатый Игорёк.  

Болтромеюк вспомнил первый, и вероятно, лучший альбом Алла Пугачёвой – «Зеркало души» и любимую свою песню «Мы не любим друг друга».

Некстати возникла болезненная «картинка» расставания с единственной своей Верой, и Игорьку стало горько. «Горько!» – отвратительное слово, особенно на чужих свадьбах…

…Коломенское, поздняя осень, и Верины слова под шорох умирающих листьев:

– Я выхожу замуж. Мы расстаемся. Я уезжаю.

Любимая Вера вышла замуж и уехала в Англию, «в другие края и города», как пела Пугачева.

Потом подумалось о том, что если бы не жильцы, что снимали квартиру умершей бабушки, то можно было бы закрутить роман с «Аллой Пугачёвой», кассиршей Эллой из супермаркета. Идея об альковном приключении была бессмысленна, как и история с Нобелевской премией, он знал это, я никогда не решусь, это никогда не произойдет.

Затем опять пришла мысль о квартире, на что жить, если не сдавать квартиру? На что и, главное, как? Нет любви ни в стихах, ни в жизни. Для меня нет.

Захотелось плакать, Игорёк прижался к спящей жене…

«Косые дожди за окном, а в моем сердце зимняя стужа!» Болтромеюк вспомнил черновую строчку белого стиха, что сочинил вчера. Неплохо. Только если стужа «зимняя», то пусть дожди будут «осенними». Да, так лучше. А если ещё добавить «упруго», «подруга», «подпруга»? Условно, как вариант…

Надо встать, подумал Игорёк, сварить кофе и записать рифмы и строчку про косые дожди. Осенние косые дожди… Встать и записать, пока не забыл.

Ощутив уютный тёплый аромат, Игорёк поцеловал спящую жену в глубокое, волнующее пространство между грудей, тихо поднялся с постели и нашарив блокнот, который неизменно лежал на прикроватной тумбочке, на цыпочках пробрался в кухню.

Болтромеюк приготовил себе кофе. Затем, стараясь не шуметь, записал всё то, что пришло ему в голову этим утром, испытывая нечто, напоминающее счастье…

Прихлебывая кофе без молока, Игорёк постарался продолжить стихи про косые осенние дожди, но родилась только какая-то хилая строчка с рифмой «не жди». Рифму с окончанием «жги» он зачеркнул. «Дожди» и «не жди» вроде бы напомнили что-то, но Игорёк, не стал вспоминать подробности, прихватив кофе, он вышел на балкон.

Окна в доме напротив порозовели – вставало солнце.

Горячий кофе отчетливо оттенял свежесть утра.

Кофе, солнце, утро, жизнь – всё, кроме стихов Игорька, было настоящим.

Кажется, там было не «Не жди», а наоборот – «Только очень жди»?

Во дворе гулко хлопнула дверца автомобиля, заработал двигатель.

…Всё решилось после похорон мамы. Игорёк, брошенный Верой, этой же ночью, расплакавшись, сделал предложение казахской поэтессе Анджеле Николаевне, так случилось, что именно в эти страшные дни поэтесса гостила у Игорька. Это совпадение показалось осторожно верующему Болтромеюку знаком Божьим.

– Вы должны выйти за меня, – твердил Игорёк. – Выйти и именно что за меня!

И Анджела Николаевна, прижимая мокрую от слез физиономию Болтромеюка к своей необъятной груди, согласилась. В тот момент Игорёк был почти счастлив. Он не мог быть один. Он не мог быть брошенным всеми своими любимыми женщинами. После согласия Анджелы всё встало на свои места – жена заменила и маму, и любимую девушку Веру Крикунову. Анджела Николаевна переехала из Павлодара в Москву, они расписались, при этом жена, приставила к своей фамилии двойную фамилию Игорька и стала неправдоподобной Анджелой Алтынбековой-Мусоргской-Болтромеюк.

Любить одну-единственную, думал Игорек, а жить с другой, спасаясь от жизни и от любви, вот он – ужас Божьего блага.

Болтромеюк допил кофе под возникшую внизу, в автомобильном радио, мелодию The Rolling Stones, Satisfaction.

Уходя с балкона в уютное тепло квартиры, Игорёк подумал о том, что в песне этой «кричалось и плакалось» о том, что «я не могу получить удовлетворения», я стараюсь, я очень стараюсь, но «не могу, не могу! Не могу!»

Почти счастлив, почти поэт, почти любовь, почти жизнь…

Болтромеюк вдруг замер посреди кухни, горящей светом солнца – всё показалось бессмысленным. Игорёк в секунду осознал огромность и блеск прекрасного мира и обмирающее невыносимое бессилие от невозможности выразить всё это словами – no satisfaction...

(Якиманка, суббота, май 2003, 19 марта 2014 г.)

Когда мы были живыми…

Все актеры делятся на три категории, полагал режиссер Кремлин (многие в театре думали, что это псевдоним). Наихудшие, самые безответственные сидят перед репетицией в первом ряду зрительного зала – нога на ногу. Актеры ни так, ни сяк, заложив руки за спину, нервно успокаивая себя, слоняются в проходах, между кресел. Лучшие же лицедеи, задумчиво шевеля губами, трогают кулисы, озабоченно прогуливаясь среди декораций, словом, они уже занимают себя чем-то нелепым на сцене.

Сощурившись, Олег Кремлин осмотрелся в полутемном зале.

Штучный режиссёр, вроде меня, понимает это. И не надо разглядывать их «технику игры». Их попытки «создания образа». Их «хореографию жестов». Зоркая минута молчания перед репетицией, и ты уже знаешь, кто из актеров способен на гениальную интригу, а кто на дешевую натужную игру.

Несколько лет назад, будучи приглашенным режиссером, Кремлин сделал три нашумевших спектакля в трех разных театрах Москвы. О «новом модном» режиссере и его спектаклях написали несколько больших, в меру скандальных статей в московской периодике. Кремлин составил себе некоторое имя и тут с ним познакомилась Алла, известная в недалеком прошлом, а ныне просто влиятельная актриса со связями, доставшимися по наследству от бывшего мужа. Кремлин и Алла осознали мизансцену, поняли, что могут быть не только приятны, но и полезны друг другу. И Алла взяла Кремлина в свой дом. Каждый получил то, о чем они договорились без слов.

Кремлину повезло, в его неполные сорок три года, стараниями Аллы, ему достался этот театр с несколько странным для «возрастной» труппы названием «Молодежь-Сити-Москва». Среди «больших людей, принимающих решения» Алла сумела продвинуть мысль о том, что Кремлин «омолодит» театр, «вдохнет в него жизнь», сделает «актуальным» и «востребованным».

Алла была внимательная ласковая, она еще многое умела и хотела в постели. Она незаметно наладила его быт, деликатно давала ему карманные деньги, выбирала и покупала ему одежду, кормила его, знакомила с нужными людьми. Алла оградила его от ужасов настоящей жизни и, в итоге, добилась для него «личного именного» театра. Теперь Кремлин мог позволить себе думать только о творчестве и не думать о заработках, театр был на приличном государственном содержании.

– Как ты у меня, – серьезно шутила Алла.

Но он, понимая, не принимал эти её «шуточки».

– Я режиссёр. Мастер…

– Мастер-мастер, успокойся! Языкастый и рукастый мастер…

Отворачиваясь, он молча хмурился. Алла была старше Кремлин на пятнадцать лет, и ему уже было невыносимо жить с этой добротной женщиной.

В театре ему тут же придумали прозвище Вещий Олег, которое вскоре заменили на Вещий Кремлин. На золотой табличке рядом с дверью его кабинета значились именно эти слова: «Вещий Kremlin».

Он присел на край кресла, в третьем ряду, у прохода.  С отстраненным и, одновременно, сосредоточенным вниманием рядом тут же возникла Тамара Петровна, его незаменимая «строгая секретарь» с кипой бумаг в руках.

Моцарт и Сальери, подумал Кремлин, Илья Ильф и Евгений Петров. Пончик и Сиропчик. Иван Портнягин и Николай Раскроев. Дон Кихот и Санчо Панса. Вера Шандыбина и Юлия Рыдванова. Малыш и Карлсон. Робинзон и Пятница. Кто ещё? Ах, да! «Мы с Тамарой ходим парой». Куда один без другого?

В скрипучей тишине кресел все обратили в сторону режиссера свои вопрошающие, брезгливо скучные лики, лица, физиономии, и даже рожи, кому что Бог дал. Кремлину предстояло разогреть каждого. Внятно объяснить про талант. Доверительно сообщить об энергетике. Искренне солгать о гениальности. Пока еще в этом ощущался азарт…

Краем глаза он увидел – в зале возникла восхитительная Эля, Элеонора, «восходящая звезда» из никому неведомого Кургана, она совсем недавно появилась в его театре. Она единственная позволила себе опоздать на прошлую репетицию, и вот опять… Соответствуя словосочетанию, «звезда» бесшумно взошла на сцену и встала в центре, томно соединив кокетливо выгнутые руки на причинном месте. И Кремлин, обмирая, вспомнил другой её жест... Днями они шли по длинному, пустынному в ту минуту коридору театра, на Эле было надето воздушное белое платье, с негативными отпечатками крохотного темного белья, которое Кремлин незаметно и с удовольствием разглядывал, и вдруг Эля, выпукло подчеркнув округлости, провела ладошкой по своим выдающимся ягодицам. Неторопливое и вроде бы естественное движение руки, поправляющий платье, но у Кремлина тогда перехватило дыхание, как и сейчас, когда он вспомнил это.

Плохие актрисы стараются на сцене, хорошие – доигрывают в жизни, а гениальные – без оглядки на публику – играют даже во сне. Даже в пустынном коридоре театра.

Он представил себе многочасовой изнуряющий труд «репетиционного процесса», кропотливость «развинчивания образов», напряженные «поиски мизансцен». Затем, без перехода, Кремлин увидел майскую Таганку. И неторопливую прогулку до Котельников. И в самом деле. Давно пора навестить Замараевых. Ивана и Яну. Ивана-Яну. Супруги Замараевы носили одно имя. Яна – жена Ивана. Очень удобно, кстати… Замараев был провинциалом, драматургом из Кургана, земляком Эли. Иван удачно женился на хорошей, а вдобавок и хорошенькой девушке Яне, у которой был «отличный решительно ото всех» папа Александр Ильич. «Зовите меня просто – Ильич!» Отличный Ильич выкупил для относительно молодых Иван-Ян роскошную двухкомнатную квартиру в высотке на Котельниках. «Для разгона, для начала, так сказать!»

Кремлин почувствовал непреодолимое желание немедленно навестить Иван-Ян и узнать, что с пьесой? И что с жизнью? В конце концов, до гастролей ещё вечность, успеем.

И Кремлин отменил репетицию. И почувствовал, как это сладко, вот так взять и без объяснений отменить репетицию. Потому что это – его театр. Потому что он – художник, творец, мастер. И еще потому что у него могут быть «искания».

Тамара Петровна что-то чиркнула в своих бумагах, а затем громогласно объявила дату новой репетиции. Он продемонстрировал актерам деликатную улыбку. Иногда ему казалось, что Тамару Петровну держали в театре именно из-за голоса бывалого старшины. Усов ей только не хватает. И кирзовых сапог. Кроме того, Кремлин предполагал, что Тамара Петровна была «языком, глазами и ушами» Аллы. Пускай…

С плохо скрываемой радостью, актеры стали расходиться.

Он смотрел на Элю, которая продолжала стоять в центре сцены. Кремлину показалось, что она отлично чувствует его, чувствует до чтения мыслей – буквально.  

– Вместо репетиции хочу вас познакомить с нашим драматургом, – Кремлин улыбнулся, – хотите?

Он подумал о том, что Эля моложе его ровно на пятнадцать лет, и эти пятнадцать лет показались ему символичными. Позади женщина прошлого, а на сцене – его возможное будущее.

– Конечно же она хотела, – сказала Эля, – ещё бы она не хотела! Еще как хотела!

– Именно по драматургии Замараева я и сделал свои успешные спектакли, – очередной раз похвастал он, – здесь два шага, до высотки на Котельниках.

Она сделала два шага к краю сцены, подобрала подол платья, картинно присела, выставляя круглые, сияющие в сумерках коленки, и вдруг протянула к нему руки. Очевидно меняя судьбы, Кремлин поймал Элю, думая о том, что ступеньки, ведущие со сцены, были совсем рядом. Два шага.

– Я знаю про ваши спектакли, – Эля деликатно высвободилась из его легких объятий, – я знаю про автора Замараева. Я всё знаю…

Они вышли на воздух. У него было странное ощущение учителя младших классов, который, отпустив счастливых малышей, сам сбежал с уроков.

Пойдут разговоры, так что же? Может быть, оно и к лучшему. Хотя Алла, сыграв для него партию в высшей лиге, может всё «отыграть» назад. Да нет же! Не сейчас. Пока сладостно прошелестят только слухи. «Ваш… друг остался после репетиции с такой-то», «Ваш… муж прогуливал…ся с такой-то» Пока в труппе не определились муж он или друг Аллы. И что же? Я только остался. Я только прогуливал…ся. Разбирая роль, между прочим. Большего он себе не позволит. Пока не позволит. А дальше – это как «фишка ляжет».

И всё было так, как он хотел и задумывал: май, теплый ветер, разговоры «ни о чем», легкая улыбка Эли, ее невесомое развевающееся платье, ее ножки, ее локоть, который он поддержал, когда они перебегали перекресток. Все-таки я штучный режиссер, улыбался про себя Кремлин, в новом спектакле сделаю ставку на Элю как на породистую лошадку.

В разговор о майской Москве и хорошей погоде он вплел фразы о театре. О том, что драматург Замараев пишет для него новую пьесу «Бесконечность русской тоски». Про вечности. Про жизнь после смерти. Про жизнь смерти, что была до смерти жизни… Эля мгновенно сделалась сосредоточенной. Всё, что касалось театра она воспринимала серьезно.

– Бесконечность Вселенной – это намек на возможное бессмертие человека, – говорил Кремлин, – только бессмертный может путешествовать по бесконечному Мирозданию.

– Это вполне возможно, – Эля, сдвинув острые брови, виновато улыбнулась, – но не очень понимаемо…

– Надо выпить водки, – предложил он, – для понимаемо.

– Лучше кофе…

– Кофе? Какая же русская, а тем более тоска, а тем более бесконечная и с кофе?!

Он подумал о том, как же приятно им будет поцеловаться и перейти на «ты». Он тут же представил эту мизансцену: мягкий стан Эли, ароматы ее волос, ее губы, темнота, и шепот «на ушко»: «На ощупь надежнее».

– Мне кажется, – задумчиво предположила Эля, – что бесконечность Вселенной сочетается с только с бессмертной душой.

Когда отменяются понятия пространства и времени, что же остается? Что?

– Глубокая мысль, – правдиво изобразив искренность, он похвалил Элю, – но только понятие бессмертной души – это слишком просто, для детей, а вы попробуйте вообразить себе вечное тело, вот это задача для взрослых.

– Вечное тело? Вечная юность?! – нахмурившись, она кивнула ему, – пройдут миллиарды лет, а мы будем все так же… молоды? Интересно было бы это сыграть, но только если вы мне поможете.

– Помогу. И мы сыграем…

– Мы вечные, пока мы живем…

Эля сказала это легко, просто, непринужденно, она опять удивила его. Разговаривая, они вышли с Таганки на Верхнюю Радищевскую улицу, затем дошли до Яузской и свернули на Подгорскую набережную, к высотке.

– Но у вас не совсем русская история получается.

– Почему?

– Все русские истории заканчиваются смертью, а у вас ад вечной жизни.

– Да, – пробормотал он, – в самом деле... А если вечная жизнь – это не совсем ад?

– Умрем, увидим…

– Человек не просто бессмертен, он бессмертен по своему желанию.

Они вошли в прохладный подъезд дома-громады. Потревоженная пожилая консьержка, вероятно прожившая жизнь без судьбы, неодобрительно разглядывая Элю, молча кивнула Кремлину. Не угодил. Не понравилась. Не одобрила. Улыбнувшись, он энергично кивнул в ответ. Эля сыграла небрежную надменность. А ей идет царственное высокомерие, подумал Кремлин, запомню.

Пришли без звонка, «на удачу». Впрочем, Иван-Яна Замараевы чаще работали дома.

– Без предупреждения ходить в гости по нынешним временам – большая редкость, – сообщил Кремлин, – так можно навещать только настоящих друзей! 

Замараевы действительно работали – Яна готовила обед в кухне, а Иван, постукивая карандашом по чистому листу бумаги, думал у себя в кабинете.

Друзья искренне обрадовались Эле и Кремлину. К «хозяйствующей» Яне пришла «покорная помощница», а Иван «как всякий ленивый человек» обожал, «когда его отвлекали от работы».

Кремлин представил Элю. Элеонору.

– Бог – мой свет, – сказал Кремлин, – именно так переводится имя Элеоноры.

Замараевы, в отличие от консьержки, одобрили. Особенно Яна. Долгие три года Яна не могла поверить в то, что Кремлин живет с «этой корыстной бабой», с этой «старой Аллой».

– Женись на Элеоноре, – горячечно прошептала Яна на ухо Кремлину, – тебе даже разводиться не надо!

– А театр? Алла напакостит мне.

– Сделай пару шикарных постановок, потом уходи от неё. После твоего триумфа Алла не сможет навредить.

– В России перед казнью никогда не учитываются прошлые заслуги.

– Все равно – женись на Эле!

За скоро накрытом столом – Яне охотно помогала Эля – говорили, среди прочего, и о светлой смерти. Кремлина не оставляла эта мысль. Иван поделился предположением о том, что, вероятно, после смерти есть возможность ускорять, замедлять или вовсе останавливать условное уже время. О том, что будет возможность посещать любимые места. Возвращаться в детство. В юность. В лучшие мгновения зрелости. Говорил о возможности общения с близкими людьми.

– Вероятно, после смерти, – озабоченно добавила Яна, – мы получим ответы на все наши вопросы. Я бы очень этого хотела…

– О чем бы ты спросила? – отчего-то забеспокоился Иван.

– Не скажу, – Яна показала Ивану кончик розового язычка.

Кремлин думал о Таганке, о Китай-городе... Арбат. Плющиха. Мясницкая. Кривоколенный… Любимые места бытия. Иван прав. Остановить время после смерти и пережить всё это наново, но со вкусом былого – замечательное сочетание. Чудесные мгновения детства, протяженностью в миллионные годы. Молодые родители. Нестарые бабушка и дед. Друзья во дворе и в школе. Кружок самодеятельной режиссуры. Четырнадцать лет и первая любовь. Чувственные открытия, когда секунды будут складываться в миллиарды лет первого поцелуя. Сколько счастья у меня было за мои сорок три неполных года? Час? Два часа счастья? Не больше… А знал ли я тогда, что это и есть счастье? Вряд ли… Договорить все разговоры. Дообнимать все объятия. Доцеловать все поцелуи. И повторить по желанию. И пройтись, в итоге, по Яузской до Котельников, поддерживая Элю за локоть, и рассказать о замысле необыкновенного спектакля, приговоренного мною к успеху. И еще раз. И снова. Всё, самое важное…

– Самое важное я записываю рукой, – сказал Замараев, отвечая на вопрос Эли, – иногда стучу на печатной машинке, но это для собственного удовольствия. А пьесы, разумеется, набираю на компьютере. Обратите внимания – не сочиняю, а набираю! Но рука и голова, – главное!

– Я тоже делаю наброски спектаклей рукой, – Кремнев очнулся, бездумно разглядывая огромную репродукцию Нико Пиросмани, – в простой ученической тетради.

Со стены на Кремлина смотрел проворно забредший на дерево медведь, залитый призрачным светом луны.

– Серьезные у нас мужчины, – Яна улыбнулась Эле.

Эля, без сомнений, поняла намек. Отлично. Хотя… Гениальная актриса – это то исключение, которое заставляет насторожиться. Ведь и роль любовницы она будет, пережидая, играть. В жадном ожидании новой роли. Роль жены. Роль матери, вдовы…

– Серьезные? – Иван принужденно рассмеялся. – Когда я думаю о своих текстах, всегда помню про Александрийскую библиотеку, которая сгорела. А вместе с библиотекой сгорели бесценные труды Платона и Аристотеля, Софокла и Гомера, Алкея и Сафо. А уж я-то… К себе и к своим трудам нужно относится легче, чуть менее трагично.

Общество согласилось в молчаливых неуверенных размышлениях…

Кремнев представлял себе новый спектакль. Эля думала о Кремлине, он знал это.

Слушали Sade. Кремлин запомнил вещь Mermaid. В композиции угадывались контуры необъятной аравийской пустыни, остывающей в ночи. Путники у огня. Спокойный взгляд в вечность звездного неба…

Когда погаснет Солнце, думал Кремлин, чем всё станет, когда исчезнет? И где и кем мы встретимся вновь? И встретимся ли? Как жить без кофе? Без Джоконды? Без Led Zeppelin? Без аромата книг? Без Uffizi и архива Ватикана? Как жить без завтрака номер 8 1/2? Что без нас будут делать Кассиопея и Бетельгейзе и для кого будет бушевать ураган на Юпитере? О чем будут ненаписанные книги? Какими будут наши мысли без нас?

После промелька миллиардов лет Солнце погаснет, и наши вечности встанут на паузу, а затем? Кто сделает графику Альбрехта Дюрера? Кто научится варить кофе? Кто снимет фильмы Микеланджело Антониони? Кто из моих единственных девушек окажется Клеопатрой? Насколько корыстным будет кот с полным именем По Фамилии Штанишкин? Кто убьет поджигателя Александрийской библиотеки? Кто подарит Христу молодого осла? И кто станет мной? Все вопросы о жизнь, все ответы о смерти? Как это поставить на сцене? Господи, помоги вдумчивому атеисту-аналитику…

…Сидели до вечера. Пили кофе. Баловались тортом «Прага». За кофе смотрели на закат над Москвой. Все четверо были уже не просто компанией, но семьей.

Яна думала о том, как замечательно, что Кремлин привел к ним в гости Элю. Взаимно недолюбливая Замараевых, Алла не была в этой квартире ни разу. Алла и Кремлин – временная пара. И он, и она знали это.

Иван безуспешно пытался вообразить себе те вопросы, на которые после своей смерти хотела получить ответы жена Яна. Но в голове вертелось только однообразное: «Любит ли она меня?», «А люблю ли я её?»

Кремлин думал над мизансценой с Аллой, по поводу отмененной репетиции. Сначала выслушаю альковную версию Аллы, затем покрою её своей, рабочей. На таких сюжетах и проверяются сложные в своей простоте истины. Или ты штучный режиссёр, или ты типовой водопроводчик, мазохист в женской бане. Это мысль вызывала задавленный восторг учащенного дыхания.

– Какой чудесный вечный день, – еле слышно прошептала Эля, – как будто после… – она недоговорила слово, но, кажется, все поняли, что Эля имела ввиду.

(Москва, Котельники, – Курган, кафе «Театр» – Москва, май 2017 г.)

Тараня пустоту…

Моему хорошему товарищу,

режиссёру через «ё»

Алексею Воронину, ВОРОНУСЕРЕБРИСТОМУ.

Всё хрупко надломилось. Замараев думал об этом, осторожно ступая на тонкую ледяную корку каменного от апрельского холода перрона родного Кургана. Он шел через небольшой вокзал, наполненный стылым светом, и с тоской вспоминал о своей первой публикации в «Московском дилетанте». Потом случился заказ на пьесу, временный переезд в Москву, знакомство с «известным режиссером NN», постановка пьесы и хоть и цеховой, но успех. На вершинке этого успеха была скоропостижная женитьба на Яне и переезд в двухкомнатную квартиру, в высотку на Котельниках, что устроил им его «отличный от всех» тесть. И казалось, что это навсегда, казалось, что всё должно быть именно так.

Но вскоре «известный режиссер NN» расстался со своей старой гражданской женой, что «влиятельно пробила» ему «именной бюджетный театр». Жена оказалась обидчивой и по-прежнему влиятельной, и против «известного режиссера NN» было возбуждено неприятное уголовное дело «о растрате государственных средств».

В яростном возмущении артистическая, как будто бы интеллигентная Москва мужественно зашелестела театральными программками. Замараева, вместе с прочими непричастными, вызвали в прокуратуру «для дачи свидетельских показаний». Заиндевев от ужаса, Иван пролепетал что-то неразборчивое вдумчивому следователю. Затем начались неприятности личного характера: работы не было, росло раздражение жены Яны, но главное, росло раздражение «отличного от всех» тестя.

Тут поползли перепроверенные слухи о том, что «известный режиссер NN», неожиданно открыв себя с противоположной стороны, бросил старую жену и соблазнил какого-то бездарного, но простодушного молодого парня, начинающего актера, сына «высокого чиновника». Стала понятна истинная причина «гонений» на «известного режиссера NN». Ивана опять вызвали в прокуратуру. От восходящей звездности тухло повеяло тоскливым уголовным делом. «Отличный от всех» тесть по длинной дуге завел Замараева в кухню, тесно обнял за плечи и со зловещей нежностью прошептал в ухо:

– Собирайся. И шуруй в свой Курган. Чтобы духу твоего не было в нашем доме.

Оставшийся месяц в Москве прошел, как при газовой атаке – в отравленном дыму. Траурный развод, склока подлинных, то есть материальных отношений, и эвакуация...

Пересекая привокзальную площадь, Иван влекся домой, в свою однокомнатную, но гигантскую «сталинскую» квартиру по улице Станционная. Он шел и думал о том, какое же это счастье, что он не продал унаследованное от бабушки жилье. А ведь уже нашел покупателя, и тут – уголовное дело против «известного режиссера NN» и московская жизнь Замараева, казавшаяся вечной, рухнула в два с половиной мгновения. Легкая сумка с личными вещами и наличные две тысячи долларов – вот и все нажитое им имущество. Недомосквич. Неумеха. Полуписатель. Было скверно до горечи во рту.

Он отомкнул замок двери и не ощутил ничего, кроме жилых запахов. Пахло кофе, какой-то легкомысленной едой, дамскими сигаретами. Вероятно, закусывая пирожными, тайно покуривая, мать регулярно проветривала квартиру. Иван бросил сумку на пол, скинул куртку, вымыл руки, отмечая, что горячей воды нет, лег на диван и закрыл глаза.

Вот таким ты теперь и будешь жить. Отныне. Задрипанный драматург. Незадачливый рассказчик. Захолустный сочинитель. И что теперь делать? Куда деваться? Кем устраиваться на работу в этой вечно провинциальной жизни? Скверно говорящим узбекским дворником? Учителем начальных классов, потерявшимся среди маленьких? Бессмысленным охранником на овощную базу?

Он вспомнил свои былые «карьерные взлеты» в Кургане. Автор в крохотном – на троих – рекламном агентстве «Мировая Империя». Внештатный корреспондент в газете «Зауралье», которую он помнил по своему детству как «Советское Зауралье». Журналист в еженедельнике «Курган и Мир», который обанкротился через год. «Взлеты» объединяло одно – мизерные, едва различимые на вес и ощупь зарплаты. Ладно. Кризис заканчивается двумя вещами: тяжелой или очень тяжелой смертью. Думать не хотелось до слез, но тут его выручила мать, – зазвонил домашний телефон. Мать с неприятным воодушевлением поздравила его «с прибытием на родную землю» и пригласила на «праздничный обед».

«Завтра, я же только что с поезда». – «Завтра, так завтра. А, впрочем, приезжай, когда захочешь». – «А, впрочем, приеду».

За неспешным обедом у родителей благостно не говорили о Москве. Не говорили о разводе, о его бегстве в Курган. О планах на будущее. Говорили о разных пустяках: ветреная погода, выросшие цены на телятину, двухмесячное отключение горячей воды. Перед уходом мать «без вариантов» сунула ему в карман «немного денег». Самое важное выговорила в прихожей. Иван где-то читал о том, что у психологов есть термин – «сокровенное у двери».

– Солнышко, – сказала мать, – ты не мог бы позвонить Виктории?

– Мама, я только что развелся…

– Вот и хорошо, я всегда знала, что эта москвичка второго номера мне не пара. А Вика – это магазин, солидная зарплата, грудь третьего размера, кровь с молоком, отдельная и просторная квартира, в конце концов. Будем жить вместе, вы с Викой, мы с отцом.

– Я понял, я позвоню, я обещаю.

Несколько дней после этого Замараев приходил в себя. Гулял по сырому апрельскому Кургану. Слушал музыку. Готовил. Пытался делать наброски сюжетов. Скучая, вспоминал Москву. Неужели это навсегда? Или все же у меня будет второе пришествие в столицу? Чтобы отвлечься, решал, позвонить Виктории Натрусовой, директору большого магазина, кровь с молоком тридцати восьми лет? Или не позвонить? Размышляя о Виктории, он неизменно возвращался воспоминаниями к Яне. Еще совсем недавно они сидели в «Сатириконе», подавали «Кухню». Перед началом спектакля в динамиках зазвучал спокойный голос Константина Райкина:

– …Пожалуйста, отключите сотовые. Вид ваших синих физиономий, подсвеченных в темноте экранами телефонов, может испугать артистов…

Модная бабушка, нервно ерзающая рядом, прикрывая детской ладошкой телефон, прокричала страшным шепотом:

– Гриша, голубых утопленников просят окончательно умереть! Я отключаюсь! Пока!

Бабушка демонстративно выключила телефон и сочла нужным громко пояснить:

– Любовник! Не смог… В смысле – болен!

Понимающе улыбаясь, они покивали бабушке, спектакль начался до начала. Тогда они еще были вместе, он и она – Иван Яны, Яна Ивана…

Ночью он не мог заснуть. В голову назойливо лезли неприятные мысли о том, что тебе «за сорок», а ты никто. И звать тебя, Замараев Иван, никак. Выход был только один – возвращаться в Москву. Но как? Кем? Опять снимать жилье? Он уже не в том возрасте. Да и дорого это. Двух тысяч долларов хватит ненадолго. Оставаться в Кургане? Кем? Ехать в Екатеринбург? Кем? И опять же – съемное недешевое жилье. Он вдруг осознал, у него в руках не было ремесла. Он не был токарем. Пекарем. Плотником. Будучи журналистом, он мог сочинять тексты. А кому они нужны, и, главное, кто за это заплатит?

Посреди ночи Замараев болезненно ссутулился как перед землетрясением во сне, – истерично зазвонил домашний телефон. Срывая трубку, он подумал нехорошее, но сохранил стиль…

– Смольный на проводе!

– На проводе красный латышский стрелок и, одновременно, гениальный штурман, Алексияс Воронинас, – в трубке зловеще рассмеялись, – ладно, старик, я шучу. Это режиссер Воронин Алексей, он же ворон серебристый в одно слово заглавными буквами, а мне нужен Замараев Иван, можно?

– Это я.

– На вы? На ты? Я к тебе сейчас приеду! Адрес, брат! Адрес!

– А в чем, собственно…

– Потом, – заорали в трубке, – при встрече! Улица? Дом? Подъезд? Номер галактики?

Удивляясь сам себе, Иван назвал адрес. Воронин, как показалось Замараеву, с грохотом швырнул трубку. Замараев встал с постели. Был бред двух часов ночи. Кто такой этот режиссер Воронин? Какой такой ВОРОНСЕРЕБРИСТЫЙ? Зачем он дал режиссеру свой домашний адрес? Откуда у этого Воронина номер моего домашнего телефона? Мама? Нет. Виктория? С чего? Театр?

Обессиленно вздыхая, он надел джинсы и натянул майку с портретом Ван Гога. Майка была чем-то вроде талисмана, оберега. Именно в этой майке Ван Гога Замараев подписал свой первый московский контракт на сочинение пьесы. Тогда он надеялся на понимание, признание и благодарность, но все обернулось бедой. Опять зазвонил телефон.

– У тебя деньги есть? Это снова Воронин.

– Денег нет, но есть доллары.

– О, черт, с этим здесь проблема. Ладно, что-нибудь придумаем… Бери доллары и выходи. Я угощаю. Буду в такси у твоего подъезда через две минуты тридцать три секунды. Время пошло. Тридцать две секунды… Тридцать одна… Тридцать…

Иван дал отбой под обратный отсчет Воронина. Еще не легче. Медленно одеваясь, Замараев размышлял, режиссер Воронин среди ночи, это что, у них, у режиссеров так принято? А может быть, он бандит Копченов? Уголовник Валетный? Рецидивист Жмурко? И все они представились «режиссером Ворониным»?

Поежившись от глупого предположения, Иван сунул в бумажник двести долларов, натянул куртку, сунул в карман еще две сотни, проверил документы, ключи и вышел в ночь.

Снег был черный от теней. Красноватое небо давило еле слышным шумом. Мрачность и таинственность всего происходящего смягчала охотничья дробь капели – охота, охота, охота весны…

Напугав до бледной испарины на лбу, прямо перед Иваном на огромной скорости резко затормозило такси. Скандально, едва не отвалившись, распахнулась задняя дверца.

– Садись, говорю, – заревели из машины.

Вновь обретший дар речи, Замараев сел рядом с бородатым энергичным человеком «за пятьдесят», до обморока похожего на выжившего после самоубийства, но спятившего Эрнеста Хемингуэя. В каждой руке бородач зажимал истерзанные сомнениями листки бумаги. Подумалось странное: «В память о Хемингуэе… и нас». Шурша бумагой, бородач сильно и вместе с тем бережно приобнял Замараева за плечи, встряхнул, и обдав сложными ароматами коньяка, табака и дорогой туалетной воды, проорал в ухо, как слепому:

– Я режиссер через ё. Воронин Алексей. Едем брать банк.

– Алё, какой банк?! Алёксей?!

– Через ё режиссёр. Все режиссер делятся на три группы. Через ё. Это великие. Это я. Через е – это простые бессмысленные ремесленники, имя им – миллиард. И есть режиссер Гудошников, он составляет отдельную, третью группу.

Иван не понял, то ли Воронин был пьян, ли это был его громоздкий характер.

– Сколько взял? – режиссер задумчиво смял листки бумаги. – Долларов?

– Две сотни… И еще две. На всякий случай.

– Сгодится на любой всякий случай! – неодобрительно сказал Воронин. – В случае чего, добавишь к моим четырем сотням. Бурухтан-дастархан за мной!

Они гнали как на казнь по откровенным в своей прямоте улицам Кургана. По дороге Воронин «развлек историей». – «Как-то я спросил своего коллегу, театрального режиссёра Колю N, – Отчего у тебя между приличными сценами демонстрируются массовые и не очень приличные пляски под ларечную фонограмму?» – «Зануда, мне надо занять труппу!» – «Так ты спектакли ставишь или труппу занимаешь?» – «Занимаю труппу способом постановки спектакля, – ответил Коля, – актеры должны кушать, а благодарные зрители потерпят».

– Это вы к чему? – Замараев был в некоторой растерянности.

– Это я к тому, брат, что ты должен для меня и для моей актрисы написать совсем другую пьесу, – Воронин потряс листками, зажатыми в кулаках, – банкомат! Шеф, швартуйся вон у того банка! Иван, меняем баксы и едем за едой, круглосуточный скоро закроется. Балык, икра, копченый гусь, сыры, салаты, фрукты, хорошие сигареты, коньяк и кофе ждут нас, а кроме подлинного, нас ждет фальшивый художник, болван Каблуков Кама. Шучу. Он в доле, то есть, в проекте, что, впрочем, одно и то же.

Они вышли из машины, Иван достал у банкомата деньги, встал за Ворониным.

– Слышь, помоги сотней, – рядом с Замараевым возник неясный человек в кожаном пыльном пальто комиссара неопределенного цвета.

– Не жирно? – Иван перестал удивляться. – Сто долларов?

– Рублей, дурак! Чай тут Россия-мать, а не кофе Америка-мачеха!

Иван обменял доллары. Протянул сто рублей незнакомцу.

– Спасибо, брат, выручил!

Печатая шаг как на параде, приподняв как флажок сторублевую купюру, пыльный комиссар зашагал в ночь и вдруг закричал:

– Россия-миссия! НАТО заклято!

Иван торопливо вернулся в такси. Он боялся буйных городских сумасшедших.

– Зря дал деньги, – вяло посетовал Воронин, – надо было дать в челюсть.

Затем в ночном магазине, который «закрывался через десять минут», они купили все, «по списку ВОРОНАСЕРЕБРИСТОГО». Деньги Замараева не понадобились.

– Подружке мороженого купишь, – посоветовал Воронин, – а нынче стол держу я.

– Как вам удалось купить коньяк? Спиртное в такое время только в ресторане…

– Это прогрессивный Курган, детка, а не отсталая Москва!

При выходе из магазина их встретил худой, нетвердо стоящий на тощих, не сгибающихся в коленях ногах, человек в вязаной, по-девичьи розовой шапочке. Будучи природным, то есть настоящим болваном, он принимал всех за идиотов.

– Это и есть Кама Каблуков, – натужено закричал Воронин, с некоторым жутким удивлением разглядывая Замараева, – Леонардо знаешь?

– Знаю, – пугаясь, Иван оскорбился.

– Каблуков, как Леонардо, – доверительно сообщил Воронин, – просто пишет другими красками. Иван, у тебя муза есть?

– Что?!

– Добудем!

– Надо Надю Щупарскую пригласить, – веско предложил Каблуков, – в ней ощупываются прелести красивой мадонны.

– Куда пригласить? – спросил обалдевший Замараев.

– Жена есть? – ответил Воронин. На вопрос Ивана он не обратил внимания.

Замараев вспомнил Натрусову Викторию. Кровь и молоко. Круглые, плотно сдвинутые колени в светящихся чулках. Твердая зарплата директора магазина. Грудь.

– Уже и пока нет.

– Женим!

– Слушайте, – Иван попытался возмутиться, – а вам не кажется, что…

– Женим подлинным гражданским браком, не волнуйся! – сказал Каблуков. – Я в этом деле профессиональный гражданин. Всю временную жизнь прожил с двумя поочередными невестами.

– Едем, отцы, – напряженно сказал Воронин, приподнимая бутылку с коньяком, – пора работать!

– А куда? Куда мы едем?

Они погрузились в такси.

– К тебе, родной, к тебе! Кама, звони Наде, пусть подъезжает, – затем Воронин повернулся к Ивану, – Надежда – девушка редкой породы. Суди сам, она выбирает и покупает презервативы демонстративно, не стесняясь. Оцени!

– В самом деле, дорогого стоит, – пробормотал Замараев.

Каблуков достал сотовый телефон. Такси разогналось до опасных ста километров.

– Есть естественные пробелы в моем образовании, – сообщил Воронин, обращаясь непосредственно к Ивану, – например, я слабо знаком с Единой теорией поля Альберта Эйнштейна.

– То есть, знаком, но слабо?

– Да, – подтвердил Воронин, – слабо, но знаком. И, вместе с тем, есть неестественные пробелы в образовании. Например, я почему-то не говорю на японском языке.

– Ты, болван, английский бы выучил! – ввернул Каблуков.

– Не владеть английским языком – это любой дурак сможет! А вот не знать японского – это настоящий талант!

– Надин, привет, это Кама. Ты не спишь? Умница, правильно отвечаешь! Кто же спит в три ночи? Только идиоты! Приезжай, мы с Вороном Серебристым тебе автора свежего, хорошо пахнущего представим. И для вдохновения ты ему покажешь все свои прелести, адрес его галактики запиши...

Замараев напряженно думал. В три утра, сидя в такси, он гонит сто километров в час по опасно обледеневшим улицам Кургана с немым сумрачным водителем, дьяволом ночных дорог, в компании с двумя пожилыми дурнями, которые только что потратили почти четыре сотни добротных долларов на деликатесы и коньяк. Кто такая Надя? Какие-такие прелести она будет показывать? Для какого вдохновения? Зачем это все? Чем все это закончится? И главное, – когда?!

– Надежда придет, когда всё умрет, – Каблуков тщательно спрятал телефон в карман, как показалось Ивану, между худых ног, – волноваться не надо.

– Ты, Иван, ничего не умеешь, но я научу, – Воронин болезненно толкнул Замараева локтем в бок, – делаешь так. Берешь имя какого-нибудь мудака, популярного среди полуинтеллигенции… другой у нас, в пост-СССР нет… ну, скажем, Федор Достоевский. Или Антон Чехов. Или брезгливо берешь засранного Толстого. Лысегривого Льва. И лепишь на два акта свое дерьмо «по мотивам». Снабжаешь это все мужской порнографией. Или женской. В зависимости от хотений полуинтеллигенции. Плюс писающая на сцене актриса. Или что-то в этом же роде. И прикрываешь эти голые зады тем, что ты художник на букву Хэ. Такой вот, отец, не секрет успеха!

Подумалось, оказаться на краю разума, это и есть добраться до края Вселенной. Или наоборот. Актриса, писающая на край Вселенной сцены…

Взревев двигателем, резко накренившись, такси замерло.

– Как я провидчески и предполагал, братья, мы приехали целыми, – сообщил Воронин, вылезая из машины, – Иван, расплатись некстати, у Каблукова руки заняты.

Замараев рассчитался с бессловесным водителем, выбрался из авто, и с удовольствием вдохнул ночной свежий воздух. В воздухе ощущалась успокаивающая подлинность.

– Я взял Шадринск, как Грозный взял Казань, – вдруг гаркнул Воронин, пугая ворон, страдающих бессонницей, – потом взял Тюмень, как Петр взял Полтаву! Впереди – Екатеринбург, но! Для этого мне нужна твоя ненаписанная гениальная пьеса.

– Все ненаписанные пьесы – гениальны.

Толкаясь пакетами и сумками с продуктами, они вошли в квартиру.

– Не скажи! Среди ненаписанных пьес полно бездарных!

– А после Екатеринбурга? Москва? – Иван, напрягшись, ждал ответа.

– Ни за что! Не в Москву! Не в Москву!.. Ни в коем случае! В провинцию! В глубинку!.. Пузатую бочку с золотыми дублонами мы и здесь сыщем, было бы подо что.

Братски теснясь плечами, они прошли в кухню. Каблуков многозначительно зашуршал продуктами. Иван поставил на огонь кофе. Воронин, с отвращением бросив, наконец, свои неряшливые листы на стол, вынул из нагрудного кармана кожаного пиджака обглоданную до кости зубочистку и стал ею дирижировать. Под кожей пиджака у Воронина обнаружилась кровоточащая Led Zeppelin майка. Свои люди, подумал Иван.

– Знаешь, что самое грустное в театральном деле? – Воронин сделал прихотливое движение зубочисткой.

– Провал? Неудача?

– Это не грустное, всякая неудача – это репетиция смерти, повод для того, чтобы подумать под петлёй. Я про грустное… Вот ставишь спектакль, горишь, зажигаешь актеров и, отдельно, актрис. Правдиво лжешь им про их одаренность, неординарность и гениальность... Я всегда лгу правдиво… И столько интриг в репетиционном процессе, столько энергетики, шуток, слез, водки, обид, прощений, разговоров, столько любви и жизни! И тут – раз! Премьера. И ты думаешь: «Неужели это дерьмо сделал я?» Вот бы всю прелесть, все юное очарование, свежесть живого репетиционного периода перенести в спектакль, так нет же! Не удалось ни разу, это и есть – самое грустное... Спроси меня, сколько я в театре? Спроси немедленно!

– Сколько ты в театре?

– С четырех лет, стоя на табуретке, я в театре! Кстати, вот интересная мысль, – табуретка неотделима от успеха.

– Точно! Успех, – это когда ты на табуретке, а вокруг бабы!

– И все с веревками, – хмуро добавил Каблуков, – помогайте, братья…

– Сейчас вторым дыханием придет Надежда, – сказал, вздыхая, Воронин, – Надежда вам в помощь.

Пока Каблуков воздвигал из бутербродов игрушечный Килиманджаро, Воронин, покопавшись в компакт-дисках Ивана, сунул в проигрыватель The Art of Noise. Затем объяснил Замараеву «ситуацию». Он, режиссёр через «ё» ВОРОНСЕРЕБРИСТЫЙ, Алексей Воронин – приглашенный в местный театр «столичный штук», мужской род от слова «штука». – «Штука, брат, штука! Это я!» Так вот. Режиссёр Воронин должен поставить «ломовой» успешный спектакль, после чего мы «триумфально переместимся» из Кургана в Екатеринбург, а затем вообще «пойдем по рукам» с деньгами.

– И, в качестве драматурга, помня твой успешный провал в Москве, я выбрал тебя. От лица вселенной дарю тебе шанс. Учти, моя не моя Надя будет играть главную роль в твоей ненаписанной пьесе. Ты посмотри на нее, вдохновись фактурой, услышьте друг друга. Надо слышать разные голоса. Я вот, например, часто слышу разные голоса.

Иван содрогнулся.

– Короче, – нетерпеливо продолжил Воронин, – похрюкайте с ней, почирикайте, авось вместе что-нибудь заварите на бумаге, а я доготовлю на сцене. И рискуй, там позор, но там и прибыток. Вопросы, брат, есть?

– Есть!

– Давай будем есть! – легко согласился Воронин. – А я продолжу объяснять тебе несложные смыслы жизни…

Через «вещную» мелодию Robinson Crusoe и сквозь «накаркивание» режиссёра Воронина вдруг послышался девичий смех и улыбчивое тарахтение Камы Каблукова. Каблуков нес что-то про «кота женского пола с Сириуса», про Нико Пиросмани, что «подпирает своими плечами небо для тебя – лично», а «кроме того…»

Проходной двор судьбы, успел подумать Замараев, перебегают прямо грязными ногами кому не лень!

– Надя, – заревел Воронин, – здесь Иван, тот самый. Иван, а это Надя, самая та!

Надежда вплыла в комнату в облаке гастрономических ароматов: буженина, сыр, кофе, коньяк, еще что-то пикантное, но неопознанное. Её острые скулы, оценивающие миндалевидные глаза, поджатые в напряженной улыбке губы, мальчишеская стрижка – всё соответствовало ожиданиям, включая гордые возвышенности бюста под тонким свитером и широкие бедра, только отчасти драпированные мини-юбкой. Иван заранее почувствовал изнуряющую усталость марафонского бегуна, который понимает, до финиша далеко.

– …и мне, – бессмысленно промычал Замараев, – принимая от Нади тарелки, – и я.

– И я, – улыбнулась эхом Надя, – и мне очень приятно!

– Нам просто необходимо выпить и закусить, – деловито сообщил Воронин, по-снайперски зорко оценивая тарелки с бутербродами.

Надя села рядом с Иваном, он ощутил её горячее бедро. Щурясь, Воронин погасил верхний свет и включил торшер. Мечтая о чем-то несбыточном, Каблуков по-барски закурил огрызок сигары. С излишним старанием Надя разлила коньяк по рюмкам. 

– Отчего вы не в Москве? – глядя в чашку с кофе, Иван наклонился к Надежде.

– Ой, нет. В столице нужно торговать телом, лицом, умом, волей, талантом…

– А в Кургане?

– Здесь все наоборот.

– То есть?

– То есть сначала надо торговать талантом, волей, умом, лицом и только после этого телом, к тому же у меня в Кургане квартира. Я живу напротив театра Драмы, в сталинском доме на площади Ленина, – Надя на мгновение задумалась, – Господи, вся страна в трех словах: Драма, Сталин, Ленин…

– В четырех. Вы забыли слово «театр».

Порываясь, Надя сдерживала себя. Торопясь разъяснить, не договаривала фразы. Намекая, правдиво лгала. Будучи скромно одетой, выглядела непристойно… 

В этой встрече не было и доли того азарта, что был в Москве на подобных ночных посиделках. Сейчас все было слишком театральным, условным до натурализма. И не было позыва взбадривать компанию, флиртовать с Надей, пить… Они замолчали под тихую музыку The Art of Noise. Воронин хлопнул по плечу Каблукова.

– С детства любил целовать руки прекрасным женщинам, сейчас трудно...

– Боли в пояснице? – предположил Каблуков.

– И лысина еще, – дополнил Воронин, – стесняюсь...

– Да, с лысиной – это сложно, конечно. А потом со скрипом разгибать спину…

– Еще с детства я любил целовать прекрасных женщин в губы, сейчас стесняюсь…

– Хуже видишь? И дама вблизи может быть не такой прекрасной? 

– И еще челюсти вставные, неудобно, – Воронин задумчиво почесал бороду, – похоже юность уходит…

– Зато у тебя есть майка Led Zeppelin.

– Вот, – Воронин энергично вскинул вверх палец, – это все меняет!

Вскинув головку, Надя залилась натуженным счастливым смехом. Иван поперхнулся бутербродом. Над потолком повисло вонючее облако сигарного дыма. Скривив физиономию, Воронин закурил сигарету. Надя налила Ивану кофе, затем долила в кофе немного коньяка.

– Ночью сплю и постоянно думаю во сне, – трагически сообщил Воронин обществу, – мои спектакли, Клара, ветчина, друзья, майская гроза, дача, сыр, музыка, водка, жена, автомобиль… – он сделал вялый жест рукой, как будто отгонял обессиленную, смертельно больную муху, – и между этими понятиями, дробя жизнь, возникает слово «бессмысленно». Бессмысленные друзья, бессмысленная гроза, бессмысленные постановки…

– Бессмысленная водка? – Каблуков не удивился.

– И утро уже не приносит облегчения, – Воронин не слышал Каблукова.

Воронин продолжал бормотать что-то, а Иван пытался понять, что может утешить природного пожизненного простофилю? Вот меня, например. Терпение? Надежда? Надя? Но это слишком просто и для молодых, а интуитивный поиск истины – сложный основной инстинкт. Может быть, смирение? И попытка сохранить достоинство? Смирение и достоинство в терпеливой обманчивой надежде на вкус послесмертия – рецепт утешения для коренного неудачника.

– …и самое обидное в том, что утро не приносит облегчения даже после клозета.

– Перед смертью заведу себе собаку, – сказал Каблуков, – она меня и похоронит.

Говорили о разном, но все темы объединяло одно – пустота. Как в течение одной минуты сыграть одинокое неженатое двоеженство? Как в женщине разделить эстетику и физиологию? Как донести до зрителя то, что улыбка судьбы была протезной? Произведет ли впечатление повешенная вниз головой в форме звезды голая актриса. Замараев подумал о том, что здесь, в Кургане эти разговоры были нелепыми, пошлыми, неуместными. Но ведь и здесь идет какая-то странная, но жизнь…

– Этим я и буду убивать зрителей, – сообщил Воронин, сладострастно терзая бороду.

– Я не буду голой звездой, – заявила Надежда, – а тем более висеть, и сверх того – вниз головой. Придумайте что-то более устрашающее.

– Например? – Воронин с возмущением втянул в себя сигарный дым Каблукова.

– Например, отрезанная голова главного режиссера. Которую я бросаю в зрителей.

– На театре все возможно, – задумчиво сказал, Воронин озабоченно ощупывая шею.

Все возможно только на ощупь, думал Иван, математика и поэтика, Леонардо и Эйнштейн – интуитивно, на ощупь. Надя интимно наклонилась к Замараеву.

– Вы знаете о том, что ваша рука лежит на моей коленке?

– В самом деле? – Иван удивился и опять вспомнил Натрусову Вику. – А я все думал, с чего это я надел мини-юбку и эти чулки с рельефом?

– Это не ваше. Это моё. Ваше – это, вероятно, пятая рюмка коньяка. Или восьмая?

– Восьмая с половиной. Половину вы доливали мне в кофе.

Слушая шум в голове, Замараев думал о том, что он хочет выспаться, и, тогда, возможно, этот табачный кошмар исчезнет. А следующий день принесет что-то морозное и свежее.

– Господа, – призывно поправляя юбку, Надя легко встала на ноги, – вам… нам пора.

Иван сделал вид, что не заметил оговорку Надежды.  

– Надя, ты проводишь нас с Каблуковым? – спросил Воронин, в сомнениях.

– Провожу, но только до Сириуса.

– Вот так и заканчиваются нетворческие встречи, – Каблуков старательно загасил огрызок сигары в тарелке с остатками торта, затем бережно завернул огрызок, испачканный кремом, в салфетку и сунул в задний карман музейных джинсов, – forwards, юношество!

Иван с благодарностью молчал. Надя вызвала такси. Они оделись и вышли на воздух. Замарает только сейчас понял, Кама Каблуков так и не снял с головы свою розовую девчачью шапочку.

– Иван, тебе нужно взять вторую фамилию, – отечески откликнулся Каблуков на взгляд Замараева, – будешь Замараев-Чистоплюев, как Сухой-Кобылин. Или как Новый-Прибой.

– Сухово-Кобылин, – поправила Каблукова Надя, – и Прибой не новый, а Новиков.

– Я пошутил, – мрачно улыбнулся Каблуков. – Ты не поняла.

– Подумай до сегодняшнего завтра, какие бы три вопроса ты бы задал Богу? – озадачил Замараева режиссёр Воронин, – там, на моих фиговых листках почитай. В кухне. В том смысле, что ты получил бы на свои вопросы точные и правдивые ответы.

– Я постараюсь.

– Эх, – тяжело вздохнул Каблуков, – два с половиной изувеченных русских вопроса. Кто будет виноватым? И что после этого делать? И, главной половинкой, зачем все?

Подошло такси. Взявшись за руки, Надя и Каблуков чинно умастились на заднем сидение. Патриархально кряхтя, Воронин забрался в машину рядом с водителем.

– В замысловатости всего только мудрый штурман подскажет путь, – закричал Воронин, – капитан, полный вперед! Самый полный! Наиполнейший!

Они уехали, и Замараев остался один. Содрогаясь от холода, он вернулся в разгромленную квартиру. Мебель была хамски сдвинута. Всюду стояла и даже валялась посуда с остатками еды. На журнальном столике, посреди минеральной лужи печальным обелиском самой себе возвышалась пустая бутылка из-под коньяка. Под небом потолка дымовой завесой висело пахучее сигарное облако. Иван на мгновение включил свет, проверяя, на месте ли люстра? Раздетые компакт-диски лежали веером перед включенным, но онемевшим проигрывателем.

Замараев вернулся в кухню и в призрачных предутренних сумерках разглядел, что было вымученно круглым вязаным почерком на беспризорных неряшливых листках ВОРОНАСЕРЕБРИСТОГО. «Три вопроса к Богу. Что такое любовь? Что такое смерть? Продолжение на соседней бумажке» На втором листке по всей видимости, уже обессиленный автор выстрадал: «В чем секрет успеха?» И ниже: «За ответы продам душу конкуренту по завышенной цене».

С удовольствием продал бы душу, чтобы не мучилась, да вот не верю я в дьявола, а может, у меня просто нет ничего стоящего для него, и он про это знает?

Иван налил воды в невинное пластиковое ведро, взял утонченную швабру, тугой веник и простоватый совок. Из стопки компакт-дисков с майонезными отпечатками пальцев Камы Каблукова наугад выудил пластинку – Elton John, Blue Moves. Несмотря на холод апреля, Иван раскрыл настежь окно. Небо над Курганом стало матовым.

Занимаясь уборкой под везучую «старуху Элтона», Замараев с тоской думал о том, что он обречен использовать «шанс вселенной» и попытаться построить таранную в своей гениальности пьесу. Но в этот раз будь умнее, не повторяй ошибки, откажись от всех надежд. Никакого признания, никакой благодарности, никакой любви. Убить надежду, чтобы выжить и внутреннее достоинство, чтобы дотянуть до судьбы. Однако это поэтика, а в реальности тебя скорее всего похоронят безвестным нищим сочинителем. Собака Камы Каблукова и похоронит.

Иван поправил сдвинутые кресла. Собрал тесной семьей тугие компакт-диски. Сгреб пепел от сигары и сигарет. Пепел был, к сожалению, без алмазов, Иван проверил. Протер столик. Вымыл грязную посуду. Боясь соседского гнева в пять утра, пропылесосил пол. В финале Замараев утрамбовал мусор в два больших похоронных пакета, накинул на плечи куртку и, не застегиваясь, вышел во двор.

Устало светало. Задул вечный встречный ветер, и казалось, что ветер через уши продувает голову навылет. В голове как будто бы возник идиотский шепот, – на другом конце города, у Тобола пара объяснялась в любви. Вспомнив «разные голоса» режиссера Воронина, Иван нервно натянул капюшон на голову и торопливо зашагал к беззащитным помоечным бакам, которые криво прятались друг за друга. Выбросив мусор, он вернулся в дом, снял куртку, прошел в кухню и поставил на огонь спасительный кофе.

Ладно, сегодня отдохну, а завтра встану, позавтракаю и лягу сочинять название пьесы. Три вопроса для Бога – это чушь. Миллиарды взаимодействий, сохраняя, бесконечно меняют сюжеты, анализ невозможен, предположения обесценены, ответы бессмысленны и нет тех мыслей, что объяснят, как все должно быть на самом деле – вот сюжет.

Иван ловко подхватил с плиты убегающий кофе и вдруг сообразил, он почти не потратился на этот нелепый ночной вечер, – жизнь для чего-то докучливо продлялась крохотными уцелевшими деньгами и пока еще ненаписанной пьесой.

Заполняя темную материю пустоты, Иван торопливо налил кофе в чашку, на мгновение вечности закрыл глаза и тревожно подумал: «Сливок нет в доме, вот что!»

(Москва – Курган, кафе-бар «Рекорд» – Москва, май 2017, апрель 2018 г.)