…Впоследствии Кама Каблуков подумал: «Истории, вроде
бы ничего не меняющие в твоей судьбе, всё равно обнадеживают ранним телефонным
звонком».
Каблукову позвонил приятель, Коля Ивановский,
«действующий драматург».
– Сегодня в супермаркете столкнулся с настоящей писательницей, – истерично
закричал Ивановский, – с
Дарьей Донцовой.
– Как? –
Каблуков чуть не выронил трубку. – Донцова в Кургане?
– Слушай! Иду по магазину, никого не трогаю, и вдруг
слышу крик: «Дарагай!.. Дарагай!» Думаю, «Дорогой?» или «Дорога?!» Я не успел
сообразить. В меня врезалась тележка, которую толкал «коренной гость Зауралья».
«Дарагай уступи!» – закричал «представитель южной республики». Я схватился за
тележку и опять испытал шок – тележка была завалена книгами. А поверх книг
лежал огромный «ценник»: «Романы Дарьи Донцовой. 1 кг – 50 р.»
Каблуков, сдерживая
истерику, странно расхохотался.
– У тебя свободное
время есть? – строго спросил Ивановский нормальным голосом.
– Время есть, могу тебе одолжить. Могу обменять на
рубли. Или на доллары.
Всё время Каблукова
было свободным – уже три года он
был без работы.
– Вот и приезжай в
гости, – пригласил Ивановский, – встретимся,
пообщаемся.
– Договорились.
За завтраком
Каблуков, не поднимая глаз, сообщил жене, что едет к Ивановскому. Алла
сосредоточенно и неопределенно кивнула. Он понимал, сейчас она опять сядет за
свою швейную машинку и – на весь день. Он перестал чувствовать вкус кофе.
Провались оно всё!
Выходя из подъезда, Каблуков столкнулся с молчаливым
мастиффом по имени Мефисто. Все те годы, что Каблуков знал мастиффа, пес не
проронил ни слова, выглядел он гораздо умнее своего хозяина. Каблуков подмигнул
Мефисто, хозяин пса растеряно улыбнулся в ответ.
Как-то раз, много лет назад Алла сказала Каблукову:
– Кама, раз уж так с ребенком… Давай спасем душу, хотя
бы отчасти. Возьмем бездомную собаку…
С тех пор прошло много лет, они похоронил двух своих
«усыновленных» дворняжек, и больше не было душевных сил спасать душу…
Замерзая на остановке привокзальной площади в ожидании
автобуса четвертого маршрута, Каблуков думал о том, что его вынужденное
безделье плохо закончится. Он думал о том, что его, вероятно, скоро бросит
жена. Думал о том, что они с Колей Ивановским не виделись больше года. А как у
него дела? Все-таки он – член Союза писателей Зауралья. Надо бы попросить
Николая замолвить за него слово по поводу работы. Коля был знаком с главным
режиссером Курганской драмы...
Наконец, подошел автобус. Каблуков забрался в салон,
сел на свободное место и тут же бездумно уставился в окно. Ехать предстояло от
железнодорожного вокзала до кинотеатра «Мир», то есть почти до конечной, минут
сорок, а то и час – через весь Курган.
…Выручала, зарабатывая деньги, жена. Алла кропотливо
обшивала своих подруг и подруг своих подруг. Двухкомнатную квартиру родителей,
доставшаяся по наследству Каблукову, они поделили без слов – в большой
комнате шила Алла, в комнате поменьше стоял мольберт Каблукова. И всё чаще
Каблуков, засиживаясь допоздна, ночевал «у себя», на диванчике, малодушно
продляя день до глубокой ночи. Супруги встречались по утрам в кухне, во время
завтрака, который уже неизменно готовил Каблуков. Затем молча расходились по
своим делам. В последнее время они много и напряженно молчали.
Каблуков стал домохозяйкой, кухаркой и «личным
гувернером» жены. Он готовил, убирался в квартире, стирал белье, мыл полы,
бегал по магазинам, выискивая скидки. Рисовать приходилось «между
хозяйственными делами». Жена предлагала ему стать сторожем или устроиться курьером.
– Или дворником… Главное – это ремесло в руках.
«В моих руках ремесло живописца!» – хотелось
выкрикнуть Каблукову. Вместо этого он возмущенно, но молча сопел. Алла не
настаивала, она терпеливо «тянула» и себя, и мужа. Иногда он улавливал её
шепот: «Я идиотка! Что же мне делать? Дура я!» Каблуков трусливо не уточнял,
что именно имела ввиду жена, но принимал это на свой счет. Его отчасти извиняло
то, что он постоянно искал работу. Кроме того, он устраивал свои персональные
выставки. Одна из них недавно прошла в родном Кургане, другая в селе
Введенское, однако, как сказал куратор от Союза художников: «Пресса не
отреагировала, резонанса газет не было». Что означало – провал.
Каблуков отчаивался, но не сдавался – он обдумывал
выставку в Екатеринбурге. Эта его экспозиция, по убеждению Каблукова, должна
была изменить их с Аллой жизнь. Порой он дерзко мечтал и о Москве, но столица
представлялась иным, недостижимым миром. Москва была чем-то, вроде Юпитера. Или
Веги…
Иногда он думало о себе так: «Я – избранный из
избранных. Даже в своей компании я – малоизвестный художник, а это
недопустимо». Есть профессии, где известность – суть дела. Знаменитый художник.
Известный писатель. Популярный актер. Иначе ты – неудачник. Позже он придумал
себе другое, более «щадящее» слово – невостребованный…
Автобус остановился возле памятника пионеру-герою Коле
Мяготину, курганскому Павлику Морозову. Он смутно помнил – Коля и Павлик – что-то,
связанное с предательством родных. Предав близких, мальчики стали «официальными
советскими героями». Он чувствовал себя таким же предателем по отношению к
жене… Всего три года назад всё было хорошо, он работал художником в кинотеатре
«Салют» и с удовольствием подрабатывал в арт-студии «Струна и кисть, и вечное
перо», называя своих учеников «подкаблучниками». Затем его уволили из
кинотеатра, одновременно закрылась студия. Прошел год, два... Всё переменилось.
«Саша Пушкин неправ, конечно, – сумрачно думал
Каблуков, –
какое там счастье? Да и покоя нет. Одна только воля и осталась, да и то – в
кулаке…»
Жена ничего не говорила, но Каблуков чувствовал, она,
может быть, подсознательно, но взвешивала на своих внутренних весах почти
пятнадцать их совместных лет, три последних безработных года и – довеском –
бесперспективность его будущего, днями Каблукову исполнилось пятьдесят. А
красивая Алла в свои тридцать девять ещё заставляла мужчин оборачиваться.
Автобус миновал площадь имени Ленина и остановился
рядом с Курганским театром драмы. Каблуков в тоске рассматривал белоснежное
здание театра… Премьеры, аплодисменты, цветы, поздние ужины, хорошенькие
актрисы. Небольшие, но бюджетные, а значит, верные деньги. Кожаные пиджаки и
тонированные очки режиссеров. Споры до утра как в молодости, любовные романы
как в юности – счастливая своей безответственностью богемная жизнь. Долгие
годы, мечтая о такой жизни, он посещал почти все спектакли, прекрасно знал
репертуар театра, в своих мечтах он давал советы режиссёру, присутствовал на
репетициях и премьерах, отвечал на вопросы привлекательных журналисток в
телевизионных интервью…
«Всё это не так, конечно, но и так – тоже».
Вздрогнув, он вспомнил выступление режиссера N в еженедельной программе местного радио «Курган
театральный». Режиссер N был настолько
благополучен, что даже о смертельной болезни своего ведущего актера говорил с
избыточным восторгом. Вот она – успешная жизнь…
Каблуков поморщился – всё тщетно. Место главного художника
театра было надежно защищено более молодым, и, вероятно, более талантливым
мастером.
«И все-таки, надо попросить Колю, чтобы он сказать за
меня словечко!»
– …а хорошо бы на деревянной лошадке уехать в Африку,
на учебу, –
Каблуков услышал за спиной детский голосок.
– Чего это ты? – обеспокоилась вероятная мама. – В Африку
засобиралась на учебу?
– Там круглый год лето, – со вздохом призналось дитя, – каникулы…
Белые нитки стратегической хитрости, Каблуков
улыбнулся. Надо нарисовать эту сцену: мама, дочка, Африка, деревянный скакун –
вечные каникулы…
Окна автобуса оросили «грустные капельки дождя».
Автобус проехал Центральный рынок, плавно нырнул под мост и остановился
напротив кинотеатра «Мир». Подхватившись, Каблуков, заранее ссутулившись,
суетливо выскочил под дождь. Засунув руки в карманы плаща, Каблуков торопливо
шел к дому Ивановского, думая о том, что завтра же надо попросить деньги у Аллы
и купить толстовку с капюшоном. Модную молодежную худи. В конце концов он еще
не старик.
В подъезде дома повеяло чем-то тюремным и похоронным:
ржавым водопроводом, застарелым бельем, щами с кислой капустой… Смертью, в
итоге.
Мелкими беспокойными рывками лифт натужно вознес его
на пятый этаж.
Он вытер ладонью мокрое лицо и позвонил, затем услышал
нечто бодрое из Led Zeppelin, дверь распахнулась и Каблуков в первое мгновение не
узнал Колю, подумалось отстраненное: «Что с ними делает время…»
– Обниматься не будем, – предупредил Каблуков, – там дождь…
Ивановский был в протертых до состояния марли,
архаичных джинсах Lee, которым было лет двадцать, и
в тонком белом свитере. В блистательной лысине Коли отразился потолок прихожей,
так показалось Каблукову.
– Еще не хватало, – Коля изобразил на своем лице
«трагическую» улыбку, –
в кухню!
– Я сначала… утрусь!
Каблуков разделся, умылся в ванной, прошел в кухню и
замер. На стене он увидел роскошное серебряное распятие. Коля перехватил его
взгляд.
– Некоторые верующие антисемиты, – сказал вдруг
Ивановский строго, –
агрессивно удивлялись, узнав об этнической принадлежности человека, распятого
на кресте.
– Это что же, – осторожно уточнил Каблуков, – Он был еврей?!
– Нет, – Коля изобразил на своем лице отрешенность, – Он был якут из
поселка Нижний Куранах.
– Я так и думал, – смутился Каблуков. – То есть… В
смысле… я понял.
– Твой собрат обманом продал, сказал – серебро. Вроде,
художник, а оказался уродом! Не обижайся!
– В детстве мне объяснили, что водовозы плохо
зарабатывают, –
веско сказал Каблуков, –
с тех пор я ни на кого не обижаюсь.
– Остроумно реагируешь! – оценил Ивановский. – И быстро! За
стол!
Борщ с телятиной, куриная котлета с картофельным пюре
в чесночном соусе, салат из кальмаров, лисички в сметане – все было отменно
вкусно. Каблукову было странно, что не он, а кто-то другой приготовил обед,
кто-то, а не он подает на стол. За три года безработицы он привык быть и
поваром, и официантом…
За едой непьющий Каблуков пил томатный сок, Ивановский
опрокинул три рюмки водки. Под рукой у Коли лежал небольшой блокнот и карандаш.
Время от времени он делал в блокноте какие-то пометки.
«Писатель!» – с неприязнью думал Каблуков.
– …Вот у меня умерли родители, – продолжил Коля, – сын Роман
штукатурит в Екатеринбурге. Штукатур с высшим инженерным образованием – это,
согласись, щедро! Я в Кургане. Вторая бывшая жена в Хабаровске, замужем за
каким-то геологом. Или строителем? Словом, крепкая советская семья! Была бы
дочь, назвал бы Повестью, –
туманно закончил Коля. Он явно хотел сказать что-то другое. Или что-то
добавить…
– И? – Каблуков, после паузы, помогая Коле, подался
вперед.
– И?.. А… И мне стало спокойно одному, даже хорошо.
Крыша над головой есть, сарай в Шепотках, который дача, рыбалка, немного денег,
что еще надо? Мне пятьдесят два, лет до семидесяти я проживу самостоятельно и
активно, а это – немало...
– Целая жизнь, – подхватил Каблуков. – Если вдуматься…
Несчастный в своем одиночестве, пожилой Ивановский…
Каблуков подумал о собственной старости. Пятьдесят лет – это больные зубы, морщины, мешки под
глазами –
период полураспада. Если у тебя есть деньги, ты лечишь зубы, если денег нет,
ждешь, когда они выпадут. Каблуков ждал. Кроме улыбки, он стал стесняться
своего предательски лысеющего затылка.
– Главное, не стареть душой, – сказал Ивановский.
После водки Коля делался удивительно грустным и
пошлым.
– И телом тоже, – добавил Ивановский. – Это главнее.
– Чем бы ещё не постареть? – с каменным лицом спросил
Каблуков.
– Что? А?.. Ладно, ерунда. Не важно…
Обстановка затуманилась, но, одновременно, у Каблукова
отчего-то вдруг затеплилась надежда – может быть, обойдется? И Алла меня не
бросит?
Он вдруг почувствовал на лбу испарину – всё было
дьявольски неопределенно.
– Хочу заказать тебе картину «Флейты Страшного суда». Я
денег дам. Немного.
– Легко! – согласился Каблуков. – Но денег не возьму.
– Да, напиши мне «Флейты…», а то, знаешь, до сорока лет
ничего настоящего не сделал, пиши «пропало». Неспетая твоя песня так и
останется неспетой. Сделай настоящее.
Каблуков, пытаясь успокоить то ли друга, то ли себя,
сказал:
– Ничего, у тебя ещё останется рюмка водки под селедку,
прогулки по утреннему Кургану, рыбалка твоя дурацкая субботняя останется,
книги, кино. Может, девушка какая-нибудь тебя подберет… лет пятидесяти. И
потом, –
Каблуков старательно улыбнулся, не разжимая губ, – а вдруг ты – исключение из правила? И
тебя будут измерять высшей мерой?
– Высшая мера – это отлично! – Коля заметно взбодрился.
А вообще Ивановский, конечно, прав, сорок лет –
предел, а уж пятьдесят... Хотя…
– Я тут листал искусственные сайты по искусству, – сказал Каблуков
невпопад, –
и вывел вот какую закономерность… Живопись – натюрморт, пейзаж, портрет, голые
девицы. Фотография –
натюрморт, пейзаж, портрет, голые девицы. Графика – натюрморт, пейзаж, портрет, голые
девицы. Скульптура –
портрет, бездарные инсталляции, голые девицы. Всё и всегда в искусстве заканчивается
одним – голыми девицами…
Ивановский задумчиво кивнул:
– Точно! С прозой тоже – сплошная порнография. Проза –
она или хочет тебя, или нет. Что до поэзии… Читал я тут, кстати, одного
молодого, довольно даровитого поэта…
– Как звать?
– Миша Лермонтов. Почитай, советую!
Друзья принужденно рассмеялись. Шутка не получилась…
– Про главного режиссера хотел тебе рассказать…
Каблуков, напрягаясь, сонно посмотрел в окно. Может
быть, сейчас он мне и скажет важное? Может быть, для этого он меня и пригласил?
Ведь для чего-то он меня пригласил…
– Словом, присутствую я на пресс-конференции главного
режиссера, летом ещё было… И вот он говорит всякие умные слова и даже складно
складывает их в глуповатые пышные фразы. И ему вопросы умные до глупости
задают, а он, соответственно, отвечает, умничая, и всё, вроде бы хорошо, но тут
я вижу, что он… в сандалиях. И носки его я вижу… И вот веришь? Как отрезало!
После этого я воспринимал только его нелепые сандалии. И вопрос свой я ему так
и не задал, много чести для его носков…
Весь этот крохотный монолог Коли, слушая вполуха,
Каблуков прикидывал, спросить? Не спросить? Попросить? Не попросить? Гамлет со
своим выбором – ничтожен, выбор между смертью и жизнью прост. Ты попробуй в
жизни сделать выбор… Бред какой, если учесть, что Коля всё лето таскал на ногах
именно сандалии. Помнится, из какого-то фанерного заменителя кожи.
За столом повисла тишина. Каблуков налил себе еще
сока, вспомнил Аллу… Потом подумал, в тринадцать-четырнадцать лет, когда я еще
ничего не знал о любви было прекрасно. Нормальная
жизнь вообще возможна только без любви. Любовь ничего не строит, любовь
разрушает. Каблукову показалось, что Ивановский хотел сообщить ему совсем
другое, но в последний момент передумал и рассказал глупость про сандалии.
– Что скажешь? – Коля толкнул его локтем.
– А что тут скажешь? Режиссёры, носите нормальную обувь
в любое временя года!
– Точно!
– А вообще, – Каблуков думал о своем, – есть ситуации,
когда нет слов.
– Прекрати, мы еще живы…
За «переменой блюд» и «беседой ни о чем» незаметно
наступил вечер. Каблуков чувствовал себя болваном. Отчего Коля передумал? Ведь
явно хотел сказать другое. Я недостаточно громко рассмеялся по поводу его
идиотской шутки про Мишу Лермонтова? Отчего Коля такой дурак, если он такой
умный? Отчего всё так плохо, когда всё так хорошо? Он подумал о том, что Алла
ни разу не позвонила ему на сотовый телефон – дурной знак. Еще недавно супруги
созванивались регулярно. Каблуков вдруг почувствовал приближение паники.
– Уходить, во всех смыслах, надо чуть раньше, чем
вовремя, –
сказал обеспокоенный Каблуков, поднимаясь из-за стола, – всё выпито, всё съедено, так что...
– Знаешь, о чем я думаю последнее время? – с вызовом
перебил его Коля.
– О чем же? – Каблуков почти не скрывал раздражение.
– Вот есть такая комета Галлея. Возвращается к Солнцу
каждые семьдесят пять лет. Один виток кометы вокруг Солнца и тебя уже в
сущности нет. Нет…
Каблуков махнул рукой – «ерунда!»
Ивановский проводил его в прихожую, он был немного
пьян. Друзья попрощались почти мимоходом. Каблуков вышел на лестничную
площадку, дверь за ним закрылась. Ну да, встретились, пообщались. О чем? Для
чего? Каблуков нажал кнопку лифта. Он вдруг увидел свою квартиру – тихую,
темную. И как будто –
жена ушла…
Вдруг Колина дверь открылась.
– Слушай, Кама, – сказал трезвым голосом Ивановский, – чего я тебя
звал-то…
Лифт, приглашая, дружески распахнул свои створки.
Каблуков, замерев в неестественной позе и выставив ногу, зафиксировал лифт.
Инквизитор, мать его...
В руке Ивановского трепетал листок, страничка из
блокнота...
– Совсем забыл. Прости, родной… – Коля, скосив глаза к носу,
процитировал, –
«У режиссера N актеры обманывали зрителей
масками, сделанными из липы» А?! Каково?!
– Хорошо, – Каблукову хотелось ударить
Ивановского. Пнуть уже затекшей ногой.
– Это отлично! И не бойся, что Алла уйдет от тебя, ты
выживешь, я же выжил.
Дверь с грохотом захлопнулась за Колей. Не помня себя,
Каблуков шагнул в лифт.
– Идиот! – закричал Каблуков. В пустом лифте это
прозвучало дико. Каблукову показалось, что он так и будет всю жизнь искать
работу, готовить в тесной кухне, бегать по магазинам, мыть полы, стирать белье.
А жена будет всю жизнь обшивать своих подруг. И уже не с ним.
У Каблукова было как бы две жизни: одна – большая,
неудавшаяся, с горячечной живописью, с пустыми провальными выставками, с не
состоявшимися интервью, и эта жизнь доводила Каблукова до ночных отчетливых
мыслей о самоубийстве, но была и другая жизнь – мелкая, как монетная сдача в кассе.
Жизнь с готовкой, с мытьем полов, с уборкой и стиркой – именно эта жизнь, спасая ту,
«большую», давала надежду, –
еще не всё потеряно, все ещё сложится, состоится, и ты все же станешь если и не
знаменитым, и богатым, то хотя бы кем-то. Но как? Как?!
На воздухе было свежо и по-настоящему одиноко.
Опомнившись, он вызвал такси.
В машине с обессиленным отчаянием думал о том, что
Алла – это всё, что у него есть за душой. «Алла Петухова из Петухово». Как я
буду без неё? И буду ли я? И ещё он думал о том, для чего его позвал Коля
Ивановский? Неужели ради того, чтобы процитировать себя? Заказать картину
«Флейты Страшного суда»? Нелепое название. Хотя… Да Коля уже и забыл о своей
«живописной» затее... Или глуповато рассказать про сандалии режиссёра? Или
напомнить о собственном разрыве? Нет, тут что-то другое...
Была уже ночь, когда он, страшась, подъехал к дому.
Спасаясь, Каблуков подумал: «А может быть, всё это – моя паранойя? Может быть,
действительность не так гнусна, как я её себе воображаю? Может быть, моя
маленькая жизнь не такая неудачная?»
Родную дверь он открыл излишне осторожно, как
неопытный вор-домушник. Не включая свет, он разделся, обмирая, понял – темнота только
усиливает шуршание плаща.
Неужели Ивановский знает, что Алла хочет меня бросить?
«Ты выживешь, как и я»
Он бесшумно приоткрыл дверь в комнату жены. Зеркало
таинственно отражало обратную сторону Луны, безголовый манекен казался бездумно
уставшим, швейная машинка прочно стояла на столе как игрушечная крепость. Алла
спокойно спала, вольно раскинувшись на их двуспальной кровати. Из декольте
ночной рубашки почти вывалилась левая грудь жены. Мир был на месте, включая
выпавшую из сорочки, белеющую в темноте грудь Аллы.
«Написать бы это пикантное налитое сияние, цены бы мне
не было! – тихо подумал Каблуков. – Ничего, ещё напишу. Моя комета только
подлетает к Солнцу»
Он с облегчением прикрыл дверь.
Всё откладывалось…
(Москва, ЦДА – Курган, «Кофейня» театра драмы, 1-11
сентября 2016 г.)
Комментариев нет:
Отправить комментарий