Мусоровозы идут ромбом.

Неразделимым Марине и Анне.

Все произошло за мгновение до звонка Анны. Искаженный слух повредил действительность, – деловой шум в редакции превратился в потусторонний шорох: шелест бумаг для покупки душ, странно осмысленный смех, разрыв бандеролей на плотных пачках купюр. «Ты не мой мужчина, прости». Когда решает девушка, получается или с кровью, или как будто бы, само собой. С «Прощаю!» он положил трубку телефона, встал и прошел в кабинет главного редактора. Открыл дверь, постучался и, разглядывая плавающую перед глазами розовую пелену и пытаясь незаметно сдуть ее губами, попросил «на сегодня отгул». Хлопотливо спотыкаясь на каждом слове, главный что-то спрашивал, что-то тревожное и, одновременно, одобряющее, кажется, речь шла о его колонке про раздельный сбор мусора, «к понедельнику, две тысячи слов, помни!», но он уже спускался вниз, в гардероб.

В подземелье метро, неловко лавируя среди людских теней, он с облегчением отметил, вернувшийся слух рассеял пелену. «Это как крушение самолета, по-настоящему, с кровью. Держи удар. Пройдет, проверено».

Дома он переоделся в домашнее, сделал себе чашку чая с лимоном, лег на диван под плед, и, основательно устроившись, вдруг неожиданно, расплескивая чай, заплакал. Проклиная себя, встал и пошел в ванную, умываться и застирывать плед. Затем, ощущая себя предпоследним неудачником, глазея на вечность молодых вечерних звезд и чувствуя отвратительный запах мокрой шерсти, неловко вывешивал на балконе тяжелый плед.

Потом, закусив холодной телятиной и сыром, обессиленный от пустоты, он заснул, и ему для чего-то – для чего? – обременительно снились ребяческие ядерные крылья ангела для путешествия через Вселенную, скорость триллион световых лет за секунду. При таких скоростях отменяются понятия «время» и «пространство». Что же остается? Не знаю… Даже во сне он рассердился на себя, что за детский сад?! Ангел. Триллион. Крылья...

Затем ему приснились ненаписанные им две тысячи слов про раздельный сбор мусора: выцветший пластик поцелуев, мятая бумага объятий, осколки стекол взглядов. В мусоре все должно быть раздельно: и бумага, и стекло, и пластик. В голове заиндевел заголовок: «Мусоровозы идут ромбом». Или все же диагональю? «Мусоровозы идут диагональю»? Кажется, была пятница...

Он проснулся, растревоженный неясными предчувствиями, но позавтракал спокойно, взвинчивая аппетит тем, что представлял себе анатомические подробности другой, пока еще не знакомой девушки. Затем делал «мусорные наброски» для своей колонки, готовил обед, во время готовки пытался придумать новый заголовок, пробуя на вкус рифмы: «мусоровозы – розы», «козы – мусоровозы», «росы – косы – отбросы». Выходило дурно, и он сравнил свою жизнь с первой – корявой – строчкой «мусорного» текста, вышло ровно ничтожно, пахнуло пенициллиновым сквозняком безвестности. Он принял это с обреченной стойкостью.

Было восемь вечера, когда произошла подозрительная странность, ему позвонила Марина. Марина никогда «не бралась в расчет», хотя он часто представлял её во вполне определенных позах моделей Andre de Dienes, но все это было пустое, Марина была лучшей, а значит, неприкасаемой подругой Анны. После дежурных фраз: «Как делишки?», «Как страстишки?», «Как стишки?» разговор налился кровью и сделался напряженным. Марина как будто бы бесшумно пролетела над его прошлыми смелыми видениями.      

– …не переспать? – «как честный человек», он уточнил, – только переночевать?

– Да… именно, – ответила Марина, – переночевать.

– Мама твоя нам не помешает? – подумалось, а ведь он теперь «свободный мужчина».

– Мама на очередном обследовании, в больнице. Ты бы видел меня сейчас, – звуки в трубке изменились, – я голая стою в ванной, вытираюсь после душа… Ой!

– Что случилось?

– Любимую заколку потеряла, – акустика опять изменилась, – на корточках ищу заколку, ты представил меня?

– Более того, увидел, – подумалось, он уже где-то слышал схожие слова. Или читал? 

– Правильно! Девушки созданы для того, чтобы на них смотрели. То ли зад у меня обширный, то ли ванная небольшая, всюду холодные углы… А! Вот! Нашла! Черт!

– Что опять не так? – он мгновенно представил себе Марину в роли «его девушки», выходило неясно...

– Я все белье перестирала. Придется надеть юбку без трусиков, ты не возражаешь? – Марина говорила сосредоточенно, без тени иронии.

– Ты можешь и лифчик не надевать, – он твердо выговорил эти слова.

– Он у меня новый немецкий дорогой, хочется надеть, так что – вряд ли. Хотя… Ты не представляешь, до чего нудно натягивать лифчик сразу после душа, так что я подумаю. Все, жду тебя.

В малолюдном автобусе он доехал до метро. В метро было уютно и успокаивающе привычно – неспешный вечер субботы. Вдруг осознал, он едет в метро без пересадки, Марина жила на его, «серой» ветке.

Он вспомнил крохотную паузу, заминку Марины после её «да». «Да… именно. Переночевать» Такие паузы меняют судьбу. Да? Или нет? Или самое женственное из жертвенного желанного женского: «Не знаю…»

Чуть не проехав нужную станцию, он вышел из метро и свернул в супермаркет. Купил кусок буженины, сыр, кофе. Пятилитровую канистру воды. Мандарины. «Мандарины для Марины» – уверенный строй слов, как ровный строй кораблей, готовых к бою сюжета.

Выбор продуктов не отвлекал от мыслей об Анне и о трусиках. «Мне почти сорок лет, а я прикидываю варианты, надела она трусики или не надела? Сочиняй свой мусорный текст, болван!»

Напрягаясь под тяжестью неразборчивых чувств и пакетов, он пасторально подумал о том, что надо сделать Марине предложение. Она несчастная безработная, тридцатилетняя неприкаянная девушка-душа с невзрачной судьбой и с мамой-инвалидом «на грошовой маминой пенсии на двоих». Марина одна. Я теперь «мусорно брошенный», почему бы нам не… Но следом шло точно взвешенное: «Идиот».

Входную дверь подъезда подпирал мертвый истерзанный том живого Марселя Пруста – хруст инкрустации в прокрустовом ложе современного прошлого. Параллельно книге, на протяжении двух шагов, мелькнула мысль: «Современная проза, – это что-то вроде темной материи, космизм культурологического мусора, способ кое-как продержаться до неизбежной вспышки сверхновой звезды».

Он вошел в освещенные неживым неоном сумерки, и, разбудив в себе рационалиста: «А почему, собственно, идиот?», вызвал лифт. От недавно вымытых полов пахло пылью и хлоркой. Ощущая легкую дурноту, поймал себя на том, что не понимает, зачем Марина пригласила его к себе «переночевать», но «не переспать». А зачем тогда это всё по телефону: «зад», «голая», «без трусиков»? В чем настоящий интерес? Поговорить? Но поговорить можно и в кафе…

Не помня себя, он позвонил. Марина открыла дверь, и он тут же почувствовал душные жилые запахи, сомнительные, если учитывать «ожидания любви». Но, может быть, что-то одно рассеется, либо ожидание, либо запахи? Не здороваясь, внес пакеты в прихожую:

– Вот, купил немного еды.

– Домовитый какой, – Марина улыбнулась.

На Марине была надета легкомысленно короткая, колыхающаяся синяя юбка и белая майка, которая, подчеркивая, обтягивала прочно стиснутую надежным немецким бюстгальтером грудь. Подумалось: «Есть слово "бюстгальтер". И "лифчик". Есть еще "лиф", но это не совсем то. Два слова и есть для обозначения этой волнующей детали…» 

От всё еще влажных волос Марины задушено пахло шампунем, запах дополнял приторный аромат духов и еще что-то, отчего хотелось беспрерывно «говорить красиво» и «распускать руки».

– Сэр, а не почистить ли вам для меня мандарин, а то я ногти накрасила.

– С удовольствием.

– Девушки созданы для того, чтобы их кормили с рук сладким!

Пока чистил мандарины и кормил Марину «с рук», думал: «Пикантная, почти красивая блондинка среднего роста с туго пуховым бюстом, ты же думал и о ней, сравнивал, прикидывал, когда в постели переворачивал Анну на живот, будь честным. Живет на серой, твоей ветке метро. На десять лет моложе тебя. Двухкомнатная квартира. Правда, мама – инвалид, но, к счастью, мама скоро умрет. Чего тебе, умному кретину, ещё? Почти красивая… Убьет она меня впоследствии, перед смертью. Может быть, мы с Анной жили год вместе, а затем расстались ради того, чтобы я приехал сегодня к Марине?

На белом лице Марины не было и следа косметики. Яркие синие глаза смотрели спокойно, но настороженно, выискивая в его взгляде что-то чрезвычайное. Черные, в контраст волосам, дуги бровей подчеркивали скромное превосходство, уже искусанные губы были с ароматом мандаринов. Сейчас ему показалось, он может смотреть на это лицо часами.

– У тебя на губах сок мандарина.

Глядя ему в глаза, она быстро облизала губы кончиком язычка.

– Прекрасно выглядишь даже язычком.

– Я по-домашнему, – кокетливо оттопыривая мизинцы, Марина рискованно, но точно приподняла края юбки и сделал книксен. – Ничего?

Нащупывая вечность в настоящем, ему захотелось незамедлительно спросить про трусики. Захотелось, стиснув, обнять Марину. Девушки придуманы для того, чтобы их, понимая вечность, обнимали…

– В тебе нет лжи, – глуповато сказал он, – ты не предашь, как… – это было невыносимо. Что за дичь он несет? Все предают. И я, и все. А тогда, какой смысл?  

– Просто я после душа, душа чистая, – выручая, она деликатно перебила его, – а ты заметил, после душа невозможно лгать, – Марина с мрачной улыбкой опять заглянула ему в глаза, – все хорошо?

– Все отлично, – он понял, она почувствовала про «обнять» и «стиснуть».

– А, вообще, как ты?

– Справлюсь… справляюсь. И не с таким справлялся.

В кухне он вымыл руки и стал помогать Марине. Они резали сыр, буженину и хлеб.

– У меня есть вкусный борщ, настоящий украинский, для тебя сварила, будешь?

– Нет, – он поставил на огонь кофе.

Главное, раздельная сортировка мгновений, не упущенные моменты: ловко снять кофе с огня, решиться и бросить писать рассказы, не думая, стиснуть восхитительную грудь... Удачливая нескучная жизнь – это всего лишь две тысячи слов, сшитые неупущенными мгновениями.

– Пообещай мне одну вещь, – он содрогнулся от жалости к себе и думая о том, как он выговорит последующие слова.

– Мы с тобой как муж и жена за ужином, – Марина поддержала его сосредоточенной улыбкой, – так что же мне надо тебе обещать? И учти, обещать, не значит выйти замуж.

Он снял кофе с огня, они сели за стол друг напротив друга.

– Я хочу, чтобы мы переночевали вместе в одной постели, – он увидел, как Марина нахмурилась, – не переспали, а именно…

У Марины вдруг вытянулось лицо. Она положила на стол обкусанный бутерброд, встала, подошла к нему сзади и обняла за плечи. Он острее ощутил запахи шампуня, духов, мандаринов и, напрягся, провоцируя почти естественную дрожь в руках. Скрепляя своими объятиями его нынешнюю жизнь, Марина терпеливо и размеренно зашептала:

– Милый, все хорошо, успокойся. Все будет, как ты захочешь.

– Когда ты меня обнимаешь, мне делается легче. Буквально. Физически.

– Тебя бросили вчера, ты сейчас беззащитный и любая баба может тебя… – Марина оборвала себя, – слушая, я есть хочу. Курицу пожарила, борщ сварила… Пока тебя ждала, готовила, ничего не ела. Такая голодная… Можно? Не разрушая пафоса момента?

– Можно! Ешь! Не разрушая…

За ужином он решил, что, вероятно, Анна все же попросила Марину позвонить ему. Как он не подумал об этом раньше? И что бы это изменило? Ты бы не поехал к Марине? Поехал бы. Звонки Марины, как слова императрицы, редкие, но точные делами.

После ужина Марина погасила свет и зажгла кривую дешевую свечу, утвердив её на донышке перевернутого стакана. Пальцы ее сделались прозрачными и многообещающе проворными. В сумерках кухни отчетливее запахло борщом… Марина осторожно, но, вместе с тем решительно, села к нему на колени, и он обнял её, почувствовав приятную необременительную тяжесть, ощутил ладонями её гибкую спину, впадины и подъемы талии, бедра под тонкой юбкой. Тут же сравнил – в пользу Анны – с Анной. Сбивая ледяной жар отчаяния, Марина неторопливо поцеловала его в губы. В этом было что-то от первичного осмотра. Именно такой бесстрастный поцелуй – замедленный, процедурный, горьковато микстурный – был просто необходим. Ему не хотелось ни о чем говорить, но Марина опять нарушила «пафос момента», зашептав, касаясь своими губами его губ:

– Мне нравится, как ты… трогаешь мою грудь... Как будто бы нечаянное движение, и рука тут же убегает, чтобы… вернуться. И мне хочется… этого возвращения. Девушки созданы для того, чтобы их… трогали...

У Марины были ломкие интонации, слова хрупко надламывались и крошились многоточиями…

– Все у тебя уместно, – он поморщился в полушария ее грудей, – поцелуи, интонации и даже шепот во время объятий.

Марина, как и Анна, все решила сама, но в этот раз получилось, как будто бы без крови. И несмотря на запах борща, я так благодарен тебе…

– …за не одиночество. Я знаю, милый.

– Ты умеешь читать мысли?

– Конечно, – он почувствовал на своих губах её улыбку, – в твоем случае это просто. Я умею готовить, читать мысли, спать... Я лучшая! И лучшая хочет в постель.

– Как неожиданно! – он улыбнулся, кажется, впервые с момента звонка Анны.

– Я в спальню, а ты иди в душ, – с правого плеча Марины сползла майка, и он увидел голубоватую тень хрупкой ключицы, – я тебе купила замечательные трусы и зубную щетку, – у Марины вдруг появились «хозяйственные» интонации жены, – в ванной найдешь.

– Что бы я делал без тебя? – он понял, она все решила заранее. Или они? Или она лжет, и это трусы ее бывшего?

– Умер бы… от голода. Грязным бы умер, голодным, с трясущимися руками. И халат там висит на двери, правда, женский!

– Как смешно!

Разглядывая развешенные по всей ванной выстиранные трусики Марины, он не к месту вспомнил Анну. Она часто выходила из душа с тюрбаном-полотенцем на голове, вставала перед огромным, в половину стены, зеркалом и начинала растирать кремом тело. Иногда Анна просила его, и он помогал ей, бережно втирал крем, чувствуя кончиками пальцев её подвижные лопатки, пограничный пунктир позвоночника, детские ямочки поясницы…

– Вы красивая пара, – говорила им Марина, – особенно под горячим душем.

Выходя из ванной, он подумал о том, что Анна никогда не покупала для него ни белья, ни зубную щетку...

– Ты извини, но я сплю голая, – меняя, как в смерти, все смыслы, Марина выключила свет в спальне, – отвернись.

Он отвернулся и увидел в зеркале отражение Марины. Как показалось, отражение раздевалось медленнее Марины.

– И весь этот наш вечер ты, – он задохнулся от возмущения, – была без трусиков?!

– Я же у тебя спросила, ты не возражал, – вскинув руки, она стала собирать волосы в хвост, – хочу, чтобы ты видел мое лицо, когда я буду делать тебе minette, – пояснила Марина, – прости, не могу произносить это по-русски.

– Я думал, что ты… Я бы мог это знать… наверняка.

– А кто тебе мешал? Мимолетное прикосновение, незаметный взгляд. Я думала, ты все понял, когда я у тебя на коленях сидела. Девушки придуманы для того, чтобы…

– Черт возьми!

– …их касались. Такие вещи надо чувствовать. А не умеешь, учись, – Марина торопливо легла рядом, он осторожно обнял её, – обними по-настоящему! Чтобы я задохнулась!

Он медленно и сильно сжал Марину в объятия. Она обессиленно выдохнула.

– И не стесняйся, девушки для того и созданы, чтобы их стискивали! – шепот Марины стал нервным. – Господи, какой же ты приятно тяжелый!

– Объясни мне, почему Анна меня бросила?

– Ты лучше объясни мне, отчего ты вначале выбрал Анну?

– И все же, – он подумал, я пока никого не выбрал, – почему она бросила меня?

– Слушай, хватит! Я неделю перед вашим расставанием была твоим личным психотерапевтом, я сейчас без работы.

– Перестань! – он подумал, сейчас они как будто бы втроем, с Анной. Что же? В постели с Анной он часто представлял себе Марину. 

– Знаешь, психотерапевтические практики бывают разные...

– Догадываюсь…

– Вот, например, год назад я работала с одним пациентом, – Марина вздохнула, – ему было тридцать шесть, ей шестнадцать, большая любовь продолжалась два года. Через два года, многому уже обученная девушка, закономерно вышла замуж за молодого, успешного человека. Удачно обменяла свою красоту, свежесть и, по всей видимости, ум… С тех пор прошло десять лет, а её бывший страдает, такая вот любовь – сюжет для небольшого медицинского исследования.

– Это, похоже, не любовь, а разврат какой-то… – он подумал о том, что Марина весь вечер бесстрашно смотрела ему прямо в глаза, да, все было решено заранее.

– Что мы знаем о разврате? – спросила у потолка Марина, – А о любви?

Сосредотачиваясь, он промолчал.

– Только не спеши, начинай медленно, – Марина улыбнулась. Затем прошепталось неожиданное, но уже как будто бы слышанное: – Девушки, как бабочки, вспомни Владимира Набокова, с нами надо начинать особенно трепетно…

«Я постараюсь», – он не мог говорить.

– Тебе лучше во мне? – прошептала Марина со слезами в голосе, – лучше, чем в Анне?

– Лучше, – это было почти невыносимо. Поблескивающие постельные слова, даже отборные, утром оказывались опасно бритвенными.

– Я согласна, не надо ничего говорить, тем более, что рот мой скоро будет занят...

«…тобой!» Он содрогнулся, это беззвучно шептала ему на ухо Анна. Марина делала в постели всё то, что они делали с Анной. Все porno мелочи «только для двоих» стали достоянием третьей. Все было как с Анной, исключением стал «orgasm наоборот», вместо кратковременного забытья-счастья – привкус хины во рту, продолжение терапии. Но это исключение он скрыл от Марины, правдиво солгав сдавленным стоном. Он не знал, что думать, знал только, – он изменил Анне после ее измены. Точнее, перестал соблюдать верность. Смешно…

– Мы не делаем ничего дурного, – сказала Марина, – и это совсем не смешно.

– Перестань читать мои мысли, где-то я должен быть по-настоящему один.

– Это для того, чтобы тебе было легче, – Марина демонстративно закрыла свои груди женственным жестом-крестом, – я в душ.

С удовольствием проводив взглядом Марину, он закрыл глаза и вдруг, сквозь шелест воды в ванной, уловил странные, отдаленные звуки, которых здесь не должно было быть: неразборчивые переговоры диспетчеров, неторопливое движение вагонов, размеренный стук колес… Вокзал? Но вокзал в другой стороне. А может быть, они все же договорились? Что за чушь! Но откуда Марина знает все наше с Анной тайное? Приличное для двоих стало непристойным при третьей… Третьей уже нет, нас опять двое. Зачем я с Мариной? Мы никогда не поженимся… Отчего здесь вокзал? Главное, – сортировка мусора и отношений. Когда не можешь выяснить сюжеты с двумя девушками, самое время встретить третью…

– Я здесь, я с тобой!

Прохладная Марина юркнула под одеяло, тесно прижалась к нему.

– Какой аромат, – он мысленно застонал, – клубника?

– Вишня, балда! Вишневый шампунь. Хочешь лизнуть? Или не больно укусить? – Марина перевернулась на живот, – продолжим? Ты готов? Ты сможешь? 

– Слушай, я с ума схожу? Откуда здесь вокзал?

– Это не вокзал. Сюда на ночевку съезжаются трамваи. Здесь рядом трамвайный парк. Когда загонят домой последний, самый маленький трамвайчик, включат прожектор.

Вскоре на потолке комнаты действительно появились загадочные белесые пятна.

– Прожектор отключат в шесть утра, для меня этот ночник как будильник, – голос ее напрягся, – так что, второй тайм? Хочешь? Я хочу…

– И третий…

…Он понял, что уснул только во сне. И еще потому, что перестал чувствовать руку Марины, во сне это было особенно страшно. Снилось таинственное: берег гигантского стеклянного океана. Над миром океана в бесконечной черной выси сияли два солнца – пылающее алое и слепящее белое. Оба солнца отражались в зеркале океана. На тысячекилометровом пустынном берегу мелового песка был безлюдный вокзал, на двухэтажном здании мертвенно светилась надпись: «Станция Курган Южно-Уральской железной дороги». Рядом со входом в вокзал стояли цветные баки для раздельного сбора мусора.

Он откуда-то знал, это было место, где ему предстояло коротать вечность – Бетельгейзе. И это не могло не радовать, в последнее время его стала угнетать конечность: заканчивалась чашка утреннего кофе и само утро, обрывалась дорожка в парке, неизбежным занавесом оканчивался любимый спектакль, был конечен даже восьмой завтрак, Арбат имел свой финал, долистывался альбом Амедео Модильяни, окончились отношения с Анной, но, главное, заканчивались запасы кофе…

Бесконечный товарный состав медленно влекся из ниоткуда в никуда. На пустом перроне стояла обнаженная девушка, та самая, третья. Видимо понимая, что она лишь снится ему, девушка держалась просто и естественно.

В скрипучем фонарном тумане он разглядеть её во всех деталях, и там, и здесь она была рыжая, и здесь, и там усыпанная веснушками. Теперь у меня полный комплект: брюнетка, блондинка и рыжая.

У меня счастливая судьба, но я и моя счастливая судьба живем раздельно. Половина жизни истаяла незаметно, не оставив и следа. Вероятно, также исчезнет и вторая половинка, неостановимый путь к могиле – основа всего. Мне кажется, я превозмогаю не мою, а чужую жизнь, вероятно, так бывает, ведь Марина этой ночью прожила жизнь Анны. «Это для того, чтобы тебе было легче…» Мы все калеченные, и в попытках понять свою инвалидность – все смыслы жизни до смерти. Никогда не знал, как жить, куда идти и что делать, а потому стал существовать в придуманности моих рассказов. Сначала я переживал, а потом понял, хорошо, что мои сюжеты не нужны ни редакторам, ни читателям, так что я живу в этих историях на просторе, один. А кроме того, я журналист в районной многотиражной газете для пенсионеров Восточного Дегунино. И днями, ты представь, должен написать колонку о раздельном сборе мусора. «Мусоровозы идут ромбом», как тебе название?

– Скажи что-нибудь, – он говорил всё это девушке из сна.

Ему показалось, прошли миллионы лет, прежде чем она ответила, сон успел сделаться кошмаром, грузовой состав без конца и начала так и шел мимо, блестело стекло океана, отражая два солнца, цветные баки для мусора, хищно откинув пасти крышек, стояли, в нелепом ожидании...

– Мир серый, – с горькой безнадежностью сказала девушка, – никто никому не нужен. Но ты не волнуйся, однажды все меняется. Когда я умерла, у меня все поменялось.

Вздрогнув, он очнулся, чувствуя чудовищную усталость и разочарование от бреда сна. За окнами было тихо. Не шумели автомобили. Не гомонили воробьи. Даже дворника не было слышно. Ночь? Утро? Курган? Москва? Ненастоящее время весны… Потерянная Анна, не найденная Марина, и безымянная девушка из мертвого сна, на краю Вселенной, куда можно было добраться только имея ядерные крылья ангела, крейсерская скорость один триллион световых лет за секунду. «При таких скоростях отменяются понятия времени и пространства. Что же остается?..» Остается сознание.

Потом кошмар продолжился наяву, ему показалось, он вернулся из сна зараженным радиацией лет, он стал старой развалиной. Ему сделалось жутко, он быстро ощупал свое лицо. А может быть, так легче для меня? Жить внутренним стариком, не ощущая жизни, не отвлекаясь на суетные мелочи, вроде любви. Через мгновение он увидел себя, спустя десятилетие, и из своего невнятного будущего испытал острую ностальгию по сегодняшнему апрельскому утру. Неужели я в самом деле пережидаю не мою жизнь? Неужели кто-то проживает мою? Так бывает? Откуда это: «Добраться до края вселенной можно только с помощью ядерных крыльев ангела»?

Он повернулся к Марине. Она спала спокойно, вероятно без сновидений и мыслей. Он вспомнил, как Анна говорила о Марине: «Порочная мадонна с белым ликом, психолог-манипулянт, она умеет и любит спать с мужчинами, даже с пациентами» Анна так и сказала: «Манипулянт!»

Почувствовав что-то дурное, Марина нахмурилась во сне. Что дальше? Уйти? Остаться? Если останусь, будет завтрак. Затем, вероятно, прогулка. Обед. Тихий день. Может быть, я напишу про нашу цивилизацию, производящую мусор, хотя бы план колонки? И Марина будет спрашивать у меня: «А что ты сочиняешь? Новый рассказ? Это будет любопытно? Дай почитать!» Я вымучиваю колонку под названием «Мусоровозы идут ромбом»! «Мусоровозы – позы». Он вспомнил предельную доступность Марины в постели, ее откровенные позы, вульгарные движения ее бедер, скользящую плавность ее груди – Марина умудрялась быть бесстыжей даже в постели.

Что потом? Ужин. И пошлое в своей фальшивости ощущение пары. И разговоры с недомолвками, намеками и подтекстом. Обо мне, о Марине, об Анне, о нас. Если уходить, то немедленно. Анна умная, она поймет. Он опять спутал Марину с Анной…

Марина тоже умная, она тоже поймет. Если останусь, буду мучиться с колонкой, с другой стороны, можно будет повторно пройти курс лечения телом Марины, и то – хлеб.

Главное, не упустить момент и сортировать нужное и не нужное. Неужели я сам обрек себя на жизнь упущенных, не сортированных моментов? Как это получилось? Зачем? И что взамен неудавшейся жизни? И есть ли такая мена? Сделать из этого рассказ? О единственном счастье русского человека – в безысходности, где главным будет это – в человеке все должно быть раздельно: и вера, и мысли, и любовь.

Комната мгновенно погрузилась в прозрачные утренние сумерки – погас прожектор трамвайного парка, Маринин будильник, шесть утра. Эхом послышались неразборчивые переговоры диспетчеров, звонок первого вагона, разгонный стук колес – трамвайный парк ожил. Какой же нынче день недели? Пятница? Суббота? Нет, надо все же пересилить себя, нырнуть в эту тему и написать глубинную колонку о раздельном сборе мусора. Брошенный мусор людей не отменяет работы. Время еще есть, именно так думал Джордано Бруно, уверенно восходя на эшафот. И еще накинут капюшон, привяжут к столбу, подожгут хворост – триллион лет за секунду, это, в сущности, вечность. Вероятно, именно на эшафоте находишься в поисках потраченного времени,

«Но однажды все поменяется», – пообещала мертвая девушка из сна. А значит, не о чем беспокоиться. С облегчением он вспомнил, сегодня выходной, раздельный день: воскресение и воскресенье. Анна – это только мое желание, она останется со мной навсегда. Уже привычно он спутал своих-не своих девушек. А между тем, в холодильнике томится прекрасный борщ. И курица…

В понедельник он положил на маршальский стол главного редактора свои две тысячи слов про мусор. Бегло, но цепко осматривая текст со всех сторон, главный, не интересуясь ответами, спотыкаясь на округлости «о», расспросил: «Долго ли? Коротко ли? Отвратительно ли?» Он абстрактно, но горячо заверил главного: «Написалось не вязко, само собой». И действительно, несмотря на то, что он измучился от безответных вопросов – отчего его бросила Анна? зачем с ним переспала Марина? к чему все эти «вселенские» детские сны? – он все же сумел написать ненужные слова о «разделенном» мусоре. Но непонимаемость механики Мироздания именно пятницы-понедельника вызывала изжогу и уже настоянное ощущение бессмысленности жизни, захотелось выпить воды с пищевой содой, он даже оглянулся на бар главного редактора, где всегда была вода, и вдруг, вспоминая, замер. Что-то настоящее мелькнуло за секунду до звонка Анны, что-то ценное, подлинное возникло, показалось и исчезло, но именно в этой мимолетности в редакции, не продаваясь, покупались души, звучал странно осмысленный смех и рвались бандероли на тугих пачках купюр.

Сейчас всё было привычно скучно, но это было неважно, он понял, где было раздельное – переломное переломанное – мгновение этих дней.

(Москва, м. Петровско-Разумовская – м. Тульская, 11-12 апреля 2013 г)

Вода с Луны.

Виктории, с нежностью.

Не зажигая свет, Замараев стоял в кухне, слушал гудки в телефонной трубке и смотрел на февральскую темень за окном, до утра пришпиленную неярким, но острым светом уличных фонарей.

– Да…

Как только она ответила, он закрыл глаза, с удивлением испытывая нечто, напоминающее волнение. В её «да» он различил усталость и уверенность, спокойствие и превосходство, и было еще что-то неопределенное, но значимое. Вика, Викки, Виктория, Викусик, Виктоша.

– Вика, – он, наконец, выбрал, – это Иван.

– Долго ты решался, – она улыбнулась, он почувствовал, – ты в Кургане?

– Да.

– Приедешь?

– Если хочешь.

– Хочу.

– Когда?

– Хочу сейчас, – сказала Вика. Затем, после паузы, добавила: – Сталинский дом девятнадцать на площади Ленина, напротив театра драмы, квартира тридцать семь, запомнил?

Жизнь страны Вика уложила в три слова: «Ленин», «Сталин», «драма».

– Легко! Ты живешь в тысяча девятьсот тридцать седьмом году.

– Прости, не поняла?

– «19» и «37» – пояснил Иван.

– О, Господи! – она напряженно замолчала, затем продолжила, – никогда не смотрела на свой адрес с этой стороны, спасибо тебе, дорогой.

Болван, подумал Замараев, но хотя бы запомню для рассказа...

– Еду, – Иван дал отбой, думая о том, что они даже не поздоровались, вероятно, им не надо было этих вежливых формальностей. Он неторопливо переоделся, вызвал такси, проверил наличие паспорта, ключей и денег – московские привычки – и вышел во двор. На воздухе было тихо, только в близкой дали были слышны железнодорожные звуки вокзала.   

По дороге заехал в цветочный магазин «Pur Pur Bar Floristics», он подумал об этом заранее, и приобрел шесть белых и семь красных роз.

– Вы уясните на всю жизнь главное, – строго сказала пожилая продавщица, грозя Замараеву указательным пальцем с острым кровавым наконечником ногтя, – белый – символ печали, а красный, наоборот, – символ любви.

– Я уясню, – пообещал Иван.

Вдыхая прекрасное тугим животом, среди роз лежал огромный толстый увалень цвета легкого горячего пепла.

– Как зовут вашего помощника? – Замараев кивнул на кота.

– Василий Розанов, – сказала продавщица, протягивая розы впавшему в легкую прострацию Замараеву, – Васька.

– Да и в самом деле, – подтвердил Иван, дивясь начитанности курганских продавщиц цветов, – кот Васька, подвизавшийся торговать розами, не может не быть еще и Розановым.

– Именно!

И это надо будет запомнить для сюжета, подумал Замараев, усаживаясь в такси, вот дурная привычка. Запоминая, запираю слова и выражения, которые без надобности, как и все мы, умирают – изнуряющая игра в писателя. Крупные розы были женственными, свежими и влажными. Сосредоточившись, Иван вспомнил сколько лет Виктории. Затем, поморщившись, подумал о своем возрасте.

– Тут у нас знать живет, – неприязненно сказал таксист, явно принимая Ивана за приезжего или даже хуже, за заезжего, – местная элитка, вот ваш дом.

Стало понятно, что в хромой судьбе водителя виновата «элитка» и каким-то образом примкнувший к «элитке» Замараев. Торопливо вылезая из такси, Иван ответил нечто приветливое, но неопределенное. Такси уехало, Иван счастливо остался один. Нажимая кнопки на домофоне, Замараев хладнокровно прикидывал нехитрые варианты вечера.

– Входи, третий этаж, я приоткрою свой сейф.

Сейф? На пустынной и гулкой, тускло освещенной лестничной площадке было две квартиры. Бронированная черная дверь с золотой цифрой 37 медленно открылась, и Замараев, оценив слово «сейф», увидел ухоженную, пикантно полную, высокую молодую женщину. Он шагнул ей навстречу, протягивая, как входной билет букет роз.

– Привет, ангел мой, – он не узнал Вику.

– Здравствуй, милый, – принимая розы, она серьезно улыбнулась, – я не узнала тебя.

На Виктории была надета черная, сияющая блузка, черная мини-юбка в обтяжку, черные чулки и прихотливые золоченые туфли на низком черном каблуке. Черные длинные волосы были намертво схвачены в тугой хвост золотой заколкой. Все в Виктории было черным, туго затянутым, с безразличным блеском золота. Драматическую обыкновенность лица – без намека на косметику – подчеркивали черные острые брови. Во взгляде темных глаз – карих? зеленых? –  была уверенность, спокойствие, превосходство, еще что-то неопределенное, но значимое, Иван понял – притягательность. Вот оно – твое детство, сохранившее и упрямство, и непреклонность. Объятий не случилось, но, кажется, это была отложенная история.

Он снял пальто, сапоги, надел новые тапочки, все было так, как будто не прошла половина жизни, как будто они виделись вчера.

Вдыхая неслышные ароматы роз, Вика с равнодушной гордостью показала Замараеву «мой рай»: бесконечная прихожая-библиотека и – отдельно – «огромно дорогие» альбомы по искусству, три громадные «совершенно изолированные» комнаты, «вот гостиная, кабинет, моя спальня», гигантская кухня, просторная – для двоих – ванная, два туалета. Мебель. Бытовая техника. Ремонт.

Делая вид, что он заворожен, Иван кивал головой. Они прошли в кухню. Вика поставила розы в вазу, которая линиями и объемами повторяла роспись – женский торс: гибкая спина, пчелиная талия, обширные ягодицы – роспись «под Пабло Пикассо», Иван заметил и копию закорючек фокусника: Picasso, 1937. В искусстве есть только две категории: волшебство или фокусы. Или ты волшебник Иероним Босх, или фокусник Пабло Пикассо.

– У меня к тебе деловой разговор, – сказала Вика, – присядем.

Они сели за монументальный стол. За таким столом можно было пировать княжеской дружиной. На этом столе могли бы танцевать сразу несколько полураздетых и раздетых красоток. Здесь со всеми своими родственниками поместился бы его тбилисский друг, Зурико Думбадзе.

– Мне, если ты забыл, тридцать девять лет, я здорова, я, как и ты, в разводе, после развода у меня было три любовника и аборт. Но аборт я сделала аккуратно, то есть, дети у меня могут быть. Сейчас я одна.

Замараев молча кивнул. Не удивившись, он сообразил, о чем пойдет речь. Интересно, думал Иван, меня можно чем-то удивить? Про шок я не говорю…

– Мой рост сто семьдесят пять сантиметров, – продолжила Виктория, – я идеально подхожу к твоим двум метрам, вместе мы будем отлично смотреться. Мой вес на два кило больше нормы, но я работаю над этим. Бюст третьего размера, который плавно перетекает в четвертый, но при моем росте, разница незаметная, однако, она заметна в постели, ты это оценишь. Зад у меня шире, чем надо, но пропорции относительно талии, сохранены, – Виктория говорила совершенно серьезно, даже деловито, – у меня три больших магазина, скоро будет четвертый, это уже сеть, сначала мы делали наш бизнес с мужем, потом он не смог, скажем так, и я все сделала сама. У меня вот эта трехкомнатная квартира, в которой я сделала ремонт, и я хочу купить еще одну, есть прекрасный годовалый красный Lex, есть капитальный двухэтажный дом на Увале, на озерах, и там, и здесь, есть теплые гаражи, то есть, я девушка обеспеченная, самостоятельная. Теперь про тебя…

– Любопытно, – Иван внутренне улыбнулся, думая о том, что только цинизм и позволяет сохранять равновесие в жизни.

– Ты особенный, ты не как все. Ты не будешь меня любить, ну, так что же, меня утешит то, что ты никого не можешь любить, кроме своих слов, именно поэтому ты неуязвим. Ты всю жизнь будешь один, так будь один со мной, ведь нелюбовь не помешает постели. Я читала твои рассказы о Кургане в «Московском дилетанте», читала твои эссе в нашем «Зауралье», читала статью о тебе нашего местного критика Ивановского, про то, что твоя проза, в отличие от жизни, настоящая. Наконец, я была в Москве на премьере твоей пьесы, узнала все у твоей мамы и специально полетела. Заявку этой пьесы ты написал своей кровью – буквально, я и это знаю. На премьере я увидела твою жену… бывшую, и тогда же я и приняла решение о нас с тобой.

Вика сняла свои золоченые туфли, подтянула соседний стул и с видимым наслаждением вытянула на стуле ноги. Иван завороженно разглядывал эти полные, но стройные ноги в черных чулках с рельефным ажурным рисунком. Замараев намертво задавил в себе желание протянуть руку…

– Я к чему все это тебе говорю? Мне в Кургане нет пары, нет человека моего масштаба. Я хочу, чтобы ты ни о чем не думал, чтобы ты спокойно писал здесь, в этой квартире или в нашем с тобой доме на Увале. Тебе нужны покой и забота, именно это я хочу обеспечить тебе. Поживи у меня… со мной… два-три месяца, тебе не надо заботиться о том, как заработать на хлеб, об этом позабочусь я, тебе надо только сочинять. Я верю в тебя, в твою несомненную гениальность, ты просто должен позволить ей раскрыться. Именно сейчас, когда ты еще не признан, я тебе и делаю это официальное предложение моей руки, сердца и всего моего прочего тайного и любопытного. Я тебя ни к чему не принуждаю, я только хочу, чтобы мы оформили наши отношения, скажем, в течение года, чтобы я была твоей женой, чтобы я была той, что будет удерживать тебя за фалды, когда ты станешь по-настоящему великим, если ты, конечно, решишься на величие… и на нашу свадьбу. Ты будешь кофе?

Надо запомнить и кота среди роз, по имени Вася Розанов, и 19-37, как адрес жизни, и «держать за фалды», и «решиться на величие», и общую абсурдность мизансцены, – все это настоящее.

– …будешь? Иван, ты меня слышишь?

– Да, – волевым усилием, Замараев очнулся, – я с удовольствием выпью кофе.

– У меня есть тростниковых сахар и деревенские сливки, есть черная икра, хочешь?

– Черная икра, это единственное, что я могу есть на ужин… – начал было Иван, но тут же оборвал себя, в этой «свадебной ситуации», торжественностью похожей на похороны, любая ирония были бы неуместна.

– Я запомню это, – Вика сделала вид, что не поняла его тон.

Не обувая туфель, Виктория встала, поставила на стол кофейные чашки, затем из холодильника, огромностью навевающего ледяное равнодушие «Титаника», вынула хрустальную чашу с черной икрой. Создавая определенный стиль, в центр чаши с икрой была небрежно воткнута серебряная столовая ложка.

– Ты пойми, я девушка искренняя и правдивая, у меня нет времени на ложь, – Вика поставила кофе на огонь, – я из-за этого рассталась со своим бывшим. Он лгал и пил. И он был не моего масштаба, ты – моего. Совсем скоро ты станешь статусным знаковым персонажем, в этот момент я хочу быть рядом. Я предлагаю тебе самое надежное – партнерские брачные отношения.

– Мне бы часть твоей уверенность.

– Вся моя уверенность – твоя. Если хочешь, оставайся сегодня у меня. Примешь ванную. Или душ. Хочешь, вместе. У меня есть новая зубная щетка, есть пижама и мужское белье… – она оглянулась на Ивана, – примерно твоего размера, у меня есть все для жизни, решай.

Надо было немедленно сделать что-то нормальное, Замараев встал, подошел к окну. Надо же, с детства я мечтал жить именно здесь, в доме напротив Курганского театра драмы, так вот он, светится огнями. Верно, это и есть механика Мироздания, и я, растягивая удовольствие, почти понял эту механику. Спустя пару вечностей после моей смерти, я все пойму и про свою жизнь. Может быть, Вика права, и мне надо думать только об одном? Так я только и размышляю, что о моих ненаписанных рассказах.

– О чем думаешь?

– О том, что я давно мечтал жить в дома, напротив театра.

– Так в чем же дело? Живи! Со временем купим квартиру и в Москве, это твои воды, я понимаю, ты уже не можешь без Москвы, только там тебя ждет успех, я также знаю, что Курган – это не твой город, ты здесь как жук в муравейнике, но не забывай, здесь живут наши родители.

Вика знала про Москву, про мой развод, про мою заявку, написанную кровью из вены, Вика все знала, эх, мать...

– Эту квартиру оставим, скоро в Кургане поставят твои пьесы, я знаю.

– Партнерство, – Иван не слышал себя, – а если не получится? У меня не получится.

– Во-вторых, любое партнерство – риск, это мой опыт, да и твой, я думаю, а без риска ничего не бывает, а, во-первых, у тебя получится, ты гений, но ты не веришь себе. Поверь. Садись, все готово.

Он вернулся за стол. С удовольствие отпил вкуснейший кофе, попробовал столовой ложкой икру, с некоторых пор Иван стал ценить натуральные наслаждения.

– При своих магазинах я сделаю рекламную структуру, тебе это близко, да и мне давно нужно такое агентство, ты будешь там числиться директором, будешь получать на карту деньги, чтобы быть… независимым от меня.

– Ты все предусмотрела.

– В России живем, не в Швейцарии, – сказала Вика, – мне надо думать за троих, за тебя, за меня и за налогового инспектора. Ничего, переспишь сегодня с моим предложением, завтра утром все проясниться, для тебя проясниться, для меня-то все ясно.

Иван подумал о том, что надо переменить тему. Но, как на зло, в голову докучливо лезла разная чушь, вроде кота по имени Василий Розанов, что жил среди роз. Сырость февраля. Расценки на курганское такси. Даная. Суламифь. Диана-охотница…

– В любом случае, я тебя не неволю, – задумчиво сказал Виктория, мешая ложечкой кофе, –  но, если решишь, никаких связей на стороне. Никаких твоих единственных любовей. Я не красавица и не модель, я знаю это, но я также знаю, что я буду верной тебе до конца. Помни, когда будешь думать.

Нигде мне нет покоя, нигде мне нет дома, нигде мне нет родины, ни в квартире бабушки, на Станционной, ни в квартире у родителей, ни в Москве, у бывшей жены. Зачем судьба без конца теребит меня бесприютностью? Может быть, это закончится здесь, у Вики?

– Я тебе постелю в кабинете, – сказала Вика, легко поднимаясь на ноги, – у меня там огромный диван, как раз для тебя, сама лягу в спальне. Ты останешься у меня символически, из зимы в весну. А завтра, первого марта, если будет желание, поговорим, начнем новейшую жизнь, хорошо? Ты останешься?

– Да, – Иван не смотрел на Вику, может быть, на новом месте вспомню детство, и мне станет легче?

– А вообще, надо меньше разговаривать, больше делать, мне надо управлять магазинами, тебе писать, в итоге, надо больше жить. Если захочешь, приходи ко мне, – Вика сказала это почти обыденно, – мы не дети.

Он неопределенно кивнул, сейчас он не мог себя заставить говорить.  

– Словом, смотри сам. В ванной белье, пижама, на твой вкус. Я спать, мне завтра надо быть в форме.

И Виктория ушла. Он для чего-то выдержал паузу. Для чего? Затем прошел в ванную, разделся, с натугой представил рядом с собой Вику. Что происходит? Я всегда знал, вернее, догадывался, вымысел правдивее жизни, действительность неправдоподобна. Деловое предложение – брачный союз. И «пожелания счастья в личной и семейной жизни». Тут особенно важен союз «и». Или все сложнее, и тебя, через историю с Викой, опять принуждают писать? Для кого? Зачем? Или все наоборот?

Иван умылся, распечатал зубную щетку, почистил зубы. Трусы? Или пижама? Замараев надел новую шелковую пижаму. Пижама, действительно, подошла по размеру.

В спальне Виктории горел свет, дверь была приоткрыта. Не подумав, он вошел без стука. С распущенными волосами, раскинувшись в постели, Вика читала какой-то журнал.

– Знаешь, у меня возникли смутные ощущения, – съеживаясь, сказал Иван деревянным голосом, разглядывая сквозь прозрачную ночную рубашку спелую грудь Вики, – как будто я был женат на тебе долгие годы, но вот потерял память, а сейчас мне объяснили, – это, мол, ваша жена, и можно, в сущности, начинать с нуля, все наново.

– Вероятно, это так и есть, – Вика оторвалась от журнала, – все хорошо?

– Не уверен. Приключенческих, но не опасных снов, – выговорил он заранее заготовленное пожелание.

– Вот за это я тебя и… – улыбнувшись, Вика «договорила» «люблю» губами.

Содрогнувшись, Замараев закрыл дверь и ушел «к себе», в кабинет. По дороге он понял, Вика читала его пьесу, опубликованную в «Московском дилетанте», ту, что поставил «модный режиссер» Олег Кремлин. Кроме жалостливого успеха пьеса имела вычурное название «Наши единственные любови», на этом настоял режиссер. Заглянуть в прихожую, взять что-то из Викиной библиотеки? Нет, не хочу читать. Может быть, картинки? Эль Греко, например. Или купальщицы Огюста Ренуара? А почему, собственно, вычурное?

В кабинете был разложен и старательно застелен огромный диван. Кроме дивана, кабинет населял просторный как футбольное поле стол, с обморочно потухшим компьютером. У стены молча высился траурный обелиск музыкального центра. Иван погасил свет в кабинете и завернулся в одеяло. Все было душистое и свежее: наволочка, простыня, одеяло, ко всему прочему, Вика была рачительной хозяйкой, чего тебе еще?

Иван хотел заснуть, но перед сном попытался понять ситуацию. Вот вы вместе. И, для начала, она познакомит тебя со своими друзьями. Ближний круг деловых партнеров. Торговцы и работники городской администрации. Налоговые инспекторы и специалисты по недвижимости. Тебя будут представлять, как местного гения.

Иван мысленно застонал.

Возможно, Вика издаст в курганской типографии «Зауралье» – это дешевле, чем в Москве – сборник твоих старых рассказов – бесплатные подарки, ненужные для местной «элитки». Наверное, ты попытаешься что-то писать. Вы будете посещать немноголюдные концерты джаза в филармонии и пустынные выставки местных живописных неудачников. Два раза в год вы будете летать «всей семьей на море, в отпуск». Субботу и воскресенье проводить на Увале. Через год тебе это надоест. Через два года ты взвоешь, а через три все закончится закономерным образом. Допустим, и что ты теряешь? Ничего. А если вы не вместе? Что ты будешь делать, столкнувшись с реальностью? Жить на пенсию родителей? Работать дворником? Возвращаться в Москву? Но тебе невыносима сама мысль о съемной квартире. Уезжать из мертвой России? Все пути казались еще более нелепыми, чем союз с Викой.

В какую сторону искать жизнь? В сторону спальни Виктории? Тебе это надо? Чего тебе надо на самом деле? Хочется абстрактно думать о новом рассказе, но тошнит от мысли сесть и записать. Все книги, кроме единиц, написаны в пустоту. У тебя один шанс из миллиона, и скорее всего, твоя жизнь пройдет напрасно. Это была мысль, страшная как слепота.

Ночь даже и с некрасивой Викой отвлекла бы меня от этого кошмара – жизнь на пропасть.

Он повернулся на другой бок. Идти или не идти? Это как с рассказом, хочу думать, но не писать. К тому же, я не принял душ. Принять? И все же пойти к ней? Иван мысленно вошел в спальню, касаясь интимного, раздел Вику, перевернул ее на живот и сдвинул любопытным в конус лунного света. Бесстыдство, как смерть – откровения последних пределов, за ними – иной абсолют. Он не понял, что понравилось больше, «картинка» с Викой или мысль. С Викой, как с рассказами, безответственнее думать, а не заниматься. Проблема не в том, что я не живу в лучшем из миров прозы, а в том, что я не нашел места и среди как будто бы живых. Не умею ни жить, ни писать. Если нет ума и таланта прожить жизнь, пережидай. Да и в самом деле, чем жить, если твои рассказы не продаются, как жить, если живешь только рассказами?

«Считай только те деньги, что у тебя в кармане», так учил его отец. «Главное – золотая медаль», так учила его мать. Мать говорила: «Твоя золотая медаль – это пропуск из нашего захолустного Кургана в настоящий живой мир». При этом мама вспоминала слова известного поэта Андрея Вознесенского, который мальчиком, во время войны, в эвакуации жил короткое время в Кургане: «В какую дыру я попал…»

Он знал, закончу школу с золотой медалью и уеду «из этой дыры», уеду в то место, где не будет холодной тусклой бесконечной зимы с метелями и ледяным ветром, где не будет тонкого старого пальто «на рыбьем меху», уеду туда, где не будет магазина «Ласточка» и одинаково хмурых злых лиц в очереди «за курами», которых «в одни руки больше двух не давать!» Я буду там, где зеленые холмы Африки, снега Килиманджаро, белые слоны, кошка под дождем и острова в океане. Об этом он мечтал после пятого класса, на летних каникулах, листая в букинистическом магазине потертый том рассказов Эрнеста Хемингуэя. Он несколько раз приходил в этот магазин и, прячась за книжными полками, стоя читал рассказы. Книгу тогда он так и не купил, не было денег…

Он получил золотую медаль и уехал из Кургана, с тем, чтобы спустя почти тридцать лет, вернуться. Вероятно, в незаметный, но точный момент, как между явью и сном, прожитая жизнь разворачивается уже отмерянным будущим, возвращая места, события и людей прошлого. Високосный сегодня выдался день, с удушающим запахом свежести, надо будет запомнить для рассказа, сделай хотя бы это.

Часто просыпаясь, Замараев провел ночь в каком-то полусне, то ему казалось, что в дверях стоит Вика в своей прозрачной ночной рубашке, то он сам порывался пойти к ней в спальню, но оказывался почему-то у окна и смотрел на площадь и театр драмы. Окончательно очнулся от тоски и аромата кофе и понял, – он так ничего и не решил.

Утро было мучительным. Вика готовила завтрак, расхаживая по кухне в своей прозрачной рубашке. Формальности были соблюдены: рукава до запястий, подол в пол, но содержательно ничего не было сокрыто, все было относительно молодо, округло и упруго, и все было так, как он любил. У него возникло замедленное щемящее ощущение будущих открытий.

О серьезном не говорили. Пили кофе, ели тосты с клубничным джемом. Оба никуда не торопились. Не влюбленным неинтересно время.

– Осваивайся, – мягко напутствовала его Виктория, – если надумаешь погулять, не забудь ключи, они в прихожей, два от двери, от почтового ящика и от домофона, сообразишь, что откуда. А я скоро. Все осмотрю зорким оком в офисе и домой, в норку, приготовим что-нибудь вкусное, ура?

– Ура, конечно, ура.

– Ты выспался? – нагнувшись, она легла грудью на стол и потрогала его лоб, затем провела ладонью по его щеке, Иван испытал забытые, острые ощущения. Это было первое прикосновение в их совместной «новейшей истории». В такой позе Вика выглядела почти неприлично, но это не смущало ни Викторию, ни Ивана.

– Вполне.

– Грустный и усталый, и весь в себе.

– Много и бессмысленно думал, – а также представлял тебя голой, подумал Иван. Он заставил себя улыбнуться, уже год его не касалась женщина: – У тебя чудесные руки.

– У меня все чудесное, – Вика понимающе кивнула, – ничего, все утрясется, – она заглянула в его глаза, и он увидел яркий зеленый цвет, – я ушла одеваться, – затем, что-то почувствовав, Вика добавила, –  хочешь под… смотреть?

Задыхаясь про себя, Иван задрал брови.

– Ладно, не будем торопить события, – Виктория легко поцеловала его в джемовые кончики губ, – доедай свой джем.

Он пил кофе и думал, о том, что у Виктории твердый, как изумруд взгляд, Вика действительно не простит ложь. Оставить ключи на столе, в кухне или не оставить? Оставлять записку Виктории или не оставлять? «Вика, я обдумал твое предложение…»? «Вика, прости, но…»? «Вика…»? Не надо никаких записок, с облегчением решил Иван, она мудрая, поймет и так. Вика права, я никого не люблю и вообще, нормальная жизнь возможна только без любви. Никакой любви. Никакого прощения. Никакого покоя. Никогда. Никому.

– Я ушла!

Щелкнул замок в двери. Иван покивал сам себе, доел тосты, допил кофе, вымыл посуду, думая над тем, что уже год он не только не пишет, но даже не записывает. Как объяснить это Виктории? Она девушка земная, она про еду, деньги и тело, она не поймет. Для Вики есть слова: «обязанность» и «надо», её версия решения моей проблемы выглядит так: «Если обязан написать гениальный рассказ, надо сесть и записать». Именно так, не понимая разницы: надо написать, запиши. Огромная тихая квартира с дверью из черной гробовой стали с золотой цифрой «37», тетради, карандаши, компьютер, много кофе, и ты один со своими мыслями, один против всех, и тебе не с кем посоветоваться, потому что в бога ты тоже не веришь. Отчего я почти все время в сознании? Отчего я атеист, не пью, не курю, равнодушен к азартным играм? Из целомудренных страстей только бесплодное обдумывание моих сюжетов, театр, хорошая еда и единственные мои девушки. С Викой о единственных моих любовях придется забыть…

Иван медленно оделся, хотелось и повеситься, и жить. Он вышел на лестничную площадку и закрыл за собой бронированную дверь. Прочный стальной звук замка поставил точку в этом эпизоде действа, и Замараев мгновенно пожалел о закрытой двери. Повеситься, а потом пожалеть о самоубийстве – интересный вариант итога. Делай только то, о чем можешь пожалеть перед смертью.

Заранее зажмурившись, Иван вышел из подъезда в солнечный, но холодный март.

Замараев пересек площадь Ленина, дошел до кинотеатра «Россия», свернул к Вечному огню.

Все же следовало написать записку. Без записки она мне будет звонить и уточнять до последнего вздоха. И тут ты переложил решение на ее широкие плечи пловчихи. Я как будто бы освобождаюсь от мелких ответственностей ради одной ответственности, какой, болван? Ты же решил не быть писателем, но, не переживай, сбудется все: и болезни, и старость, и одинокая смерть, главное, чтобы усталость обнулила неудачу жизни.

Иван вышел на улицу Красина, небо закрыли тучи, поднялся ветер и, как всегда, в лицо, затем как набросок, пошел снег. Не беда, до привокзальной площади рукой подать, а там и его улица Станционная, полчаса задумчивым шагом от Викиного дома до моего, какой же Курган крохотный...

Проза, успех, любовь, гениальность – целая коллекция разных «вод с Луны», думал Иван, он откуда-то знал и сейчас вспомнил это выражение: «Вода с Луны», кажется, это была яванская поговорка. Остров Ява, Индонезия… Вода с Луны – нечто такое, чего не может быть никогда, ни при каких условиях и обстоятельствах.

Дома Иван включил наугад E.L.O., повезло Another heart breaks, – музыка детства. Открыл холодильник. Яичница? Сыр? Кофе? Ну, допустим, второй завтрак. Что потом? Спустя год, сядешь писать рассказ? О чем? Описать то, что невозможно вообразить – смерть, это было бы любопытно. Зачем? Для кого? Жаль, что у меня нет кота, сына Васьки, торгующего розами, назвал бы его Конфуцием, читал бы ему свои истории…

Он сделал яичницу-глазунью, сварил кофе и съел завтрак, обдумывая первую строчку рассказа: «Все устроено не так, как ты думаешь, но…» Вымыл тарелки и поставил их в сушилку, вытер полотенцем руки. Третий завтрак, четвертый… Четвертый завтрак поможет дотянуть до обеда. Так что же там после «но…»? Его отвлек звонок сотового телефона, иногда жизнь, считая тебя слабаком, зачем-то играет в поддавки, – Иван знал, кто звонит.

– Ты забыл ключи в кухне, на столе, – сказала Вика ровным голосом, – ты в курсе?

– А я-то думал, где я их потерял, – Замараев заулыбался в трубку.

– Не делай так больше и приезжай немедленно домой, я освободилась, привезла шашлыки в маринаде, съездим на Увал, проверим дом, там воздух, тишина, шашлыки, мы с тобой, ура?

– Ура, конечно, ура! – он подумал о том, что о доме на Увале он тоже когда-то мечтал, дом на берегу озера, в сосновом лесу, непременный атрибут состоявшегося писателя.

– Приезжай, жду, – Вика дала отбой.

Глядя в окно на привокзальную площадь, Иван думал о том, что самое лучшее, что было в его жизни, – его родная двадцать девятая школа, книги, улица Въезжая, дом девять, ободранные Викины коленки, вымазанные зеленкой, детский парк с мозаичной скульптурой огромного «костра», молодые родители, электрофон «Вега-117», виниловые пластинки «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады», театр драмы на площади Ленина, художественная школа, альбомно раздвинутые, голые девушки Амедео Модильяни, зима, пятерки в четверти, новогодний «Голубой огонек», запах хвои, кафе «Сказка» – провинциальный Курган, лучший город земли, где, продлевая бесконечность, изменчивое прошлое отражается неизменным будущим.

Свет в кухне померк, снег за окном пошел с яростной щедростью. Рядом с молочным магазином «Кисельные берега» репутационно буксовал полицейский автомобиль. Под алым зонтом короткими затяжками, по-армейски курила девушка, держа на поводке огромного дога. Занимая себя, дог распахивал пасть и нервно хватал хлопья снега. Мимо энергично прошла молодая женщина, которая тянула за руку трагически плачущего малыша. На мгновение умолкнув, малыш снизу-вверх заглянул в пропасть пасти дога. Полицейская машина, преодолевая себя, тронулась, наконец, с места. Думая о насущном, дог озабоченно повлек хозяйку в сторону парка. Маленького трагика с силой втащили в счастье «Кисельных берегов». Ивану показалось, он слышит таинственный шорох, с которым снежный хлопок падал на зонт девушки. Очевидные детали без устали собирались в непонятное целое.

За молочным магазином Замараев увидел привокзальную площадь, вокзал, железнодорожные пути, микрорайон Заозерный, пригород, Тобол, пустой лес Увала, безлюдный Викин дом, замерзшее озеро, услышал стеснительный скрип сосен, выдох ветра в ветвях, ощутил ароматы шашлыков на мартовском холоде...

Факультативная прогулка, неуютный обед, пробные Викины объятия, молчаливый разговор, мертворожденные рассказы – периферийные окрестности бытия. Всё устроено не так, как ты думаешь, но Его загадки надо разгадывать, спасет только это, помни.

Ехать никуда не хотелось...

(Цветной бульвар, бар «Естествознание», 29 февраля, 1 марта 2020)