Для чего мы прожили завтрашний день...

…Проснулся к «утру обеда» от головной боли. Запил анальгин кофе.

– А нечего было вчера, – сказала Настя.

– Зато я не курю, – и по бабам чужим не хожу, хотел добавить. Но не добавил.

Во время завтрака: кофе, крохотные бутерброды с икрой плюс новости, стали, как водится, делить машину. Как водится, выпало мне.

– А я? – скорбно возмутилась Настя.

– А ты на такси, не маленькая, третий десяток уже…

На Тверской обязательная пробка. В ожидании провоза вельможи, переслушал все хиты Led Zeppelin. Напротив памятного Саши Пушкина – поэта, подобрал Володю Писарчука – сценариста.

– Надоело тебя возить. Когда возьмешь свой Lex?

– Возьмешь, – в состоянии крайней задумчивости пробормотал Писарчук, – взял. Не купил, а именно взял. Купил – это буднично, обыденно, это для мелких ничтожных обывателей. В то время, как взял – это напор, удаль и мощь. Взял героически, вопреки, напролом, силой.

– Точно! Домотканые смыслы народной словесности.

– Пока обзавелся романтичным велосипедом, – сообщил Писарчук нормальным голосом и добавил весомо, – немецким.

– Lex в плане романтики практичнее.

– Да знаю я! – Писарчук страдальчески поморщился. – Слушай, по сценарию. Бездомный у тебя спросил: «А ты кто такой?» И ты, идиот, представился: «Престидижитатор». И он так же неудачно пошутил: «Престижный жид?» Так вот. Эдику Блядику – рифма, кстати, – эти слова могут не понравится, ты же понимаешь. И я эти строчки в сценарии, – Писарчук глуповато хихикнул, – обрезал. Чтобы ничего!

Болваны, подумал я, но ничего не сказал. Ничего чтобы…

До места пробирались часа полтора. Бросили машину вдали от главного входа, всё Останкино вокруг башни было заставлено более удачливыми автомобилями с затемненными душами окон. Чувствуя себя виновным, минуя посты с полицейским контролем, проходя сквозь ряды колючей проволоки, отчего-то вспомнил концентрационные лагеря Третьего Рейха – неизбывное советское кино-детство.

Коридоры тв-центра были густо заселены лихорадочно активными персонажами. В атмосфере ощущалась жажда денег. Пахло кофе «Победа» и корейской лапшой.

Нас встретил продюсер не только по фамилии, но и по сути – Блядик. Именно так определила Эдика Блядика актриса Марина N, она знала в этом толк.

– …или вот ещё, – продолжил задумчиво Эдик, – в стране, скажем, десять миллионов охотников. Сняли сериал про охоту и – хоп! – у нас в кармане миллионы… м-н… зрителей. Или, предположим, рыбаки, – Блядик оживился, – их, вообще, миллионов пятнадцать. Сняли сериал про рыбалку и – хоп два! – у нас в кармане ещё большие миллионы… зрителей. А? А?!

Блядик всякий раз по-собачьи охотничьи чутко вскидывался при слове «миллионы».

– А ещё можно снять сериал про женщин и мужчин, – угрюмо предложил Писарчук, – про людей. Такой необычный сериал с человечинкой.

– Именно! – энергично согласился Блядик, – Именно с теплой человечинкой! Кстати, дети у вас получаются живые, а остальные, в итоге, – нет.

Я вдруг уловил отчетливый, какой-то детский аромат. И только сейчас обратил внимание – пепельница на столе Эдика была заполнена разноцветными фантиками от конфет.

– Эдик, – от сладкого я перешел к хлебному и насущному, – сколько мы тебе должны вернуть?

На салфетке с изображением Винни-Пуха Эдик написал цифру 20. Прямо на лбу удивленного Пуха изобразил – 20. То есть, пятую часть нашего бюджета захотел Блядик. Я перечеркнул лоб медвежонка и написал на животе Пуха – 15. Эдик – 19. Я – 17. Блядик кивнул:

– И я не Эдик. Я – Эд, в итоге.

– Так уже никто не делает, – как можно деликатнее подсказал я, – воруют иначе.

– Я старомодный.

Пожимая безвольную ладонь пожилого ребенка и от души заглядывая в его добрые, тонировано прищуренные очки Аугусто Пиночета, я подумал, Марина права, конечно, Блядик ты. Хоть и Эд. Кто-нибудь да подсадит тебя на «скамью подсадимых». В итоге.

С облегчением покинув кабинет корыстного продюсера, отослав Писарчука «куда подальше», я пошел «на встречу с прекрасным», чтобы хотя бы отчасти восстановиться после общения с Блядиком.

…В «Джонке», опоздав всего на сорок минут, тесно прижавшись широким бедром, ко мне присоседилась Марина N.

– Попроси своего Глеба Шварца, – горячечно зашептала Марина, не дружественно поцеловав меня в губы, – пусть он нормально непрозрачно мою сделку оформит. Детский фонд возглавлять непросто, знаешь? Деткины бабки – интимная история, понимаешь?

Заглядывая в таинственные и темные глубины Марининого декольте, я думал о том, что «на людях», в ресторане или в кафе, Марина N, как всякая мало и дурно одаренная, но форматно востребованная актриса, играла убедительнее, чем на сцене или в кино. И еще надо будет запомнить это сочетание: «Деткины бабки».

– Понимаю.

– Тут огромная задница! – страшным шёпотом продолжила Марина N, упруго растягивая силикон губ в принужденной улыбке. – Знаешь, для того, чтобы получать бабки под больных деток, надо быть, как мать её Тереза, то есть – буквально! Никакого имущества. Никаких денег. Никаких любовников, помимо как бы мужей. Задница, согласись?!

– Да, тяжела твоя ж… жизнь.

– И, главное, надо ходить в единственном своем, дырявом…

– …на интимных местах…

– Болван! В дырявом рубище, фигурно… фигуративно выражаясь, разумеется.

– Фигурально.

– А… да…

Временами Марина поражала своим избыточным словарным запасом. Невпопад поражала…

– Жрать на камеру… Я попробую? – Марина отрезала кусок от моего бифштекса, – чечевичную похлебку из детской чумной домовой миски! Это условно, конечно, но, тем не менее, – ужасно!

– Ты же актриса! Стань, мать, матерью Терезой. В смысле, реалистично прикинься.

– Прикид, отец, – не проблема, – Марина N нахмурилась, вдавливая ладони в свои мягкие обширные груди, поправляя и обращая на них внимание, – жалость, французское платье, искренность, британские трусики-стринги, невыносимая тоска, итальянские туфли, тихое рыдание в голос – это легко! Но, знаешь, на случай скорого бардака здесь, я на часть деткиных бабок решила купить себе домик там…

В прекрасно нарисованных глазах Марины блеснула одинокая слеза, подумалось, как они это умеют? Как?! Чтобы точно на слове «домик»? И чтобы слеза была одинокая!

– А если это попадет чумазым уродам из помойки прессы – вот тут большая задница! – Марина, прочнее утверждаясь, нетерпеливо поерзала на стуле. – Помоги, я в долгу не останусь.

– Я позвоню Глебу, – пообещал я, думая о том, что Марина слишком часто произносила слово «задница». И слишком пикантно касалась груди. Вот оно – очевидное её подсознание. Или это неочевидное моё подсознание?..

Размышляя таким образом, я старался отогнать приятные воспоминания о нашей с Мариной истории, которая скоропостижно случилась сразу после третьего её брака. Или после четвертого?.. Марине удавалось органично сочетать в своей жизни двух мужчин… Или трех?

– Чего ты улыбаешься?

Марина сосредоточенно заглянула мне в глаза и жизнь резко затормозила. Настолько резко, что я наклонился вперед…

– Ничего. Я позвоню Глебу.

…На обратном пути на Тверской опять провоз вельможи – пробка. Опять напротив навсегда памятного Саши Пушкина – поэта, подобрал Настю – редактора. Прослушали Led Zeppelin ещё раз.

– Мне это надоело, – строго сказала Настя. – Мне… нам с тобой надо что-то решать!

Я напрягся, о чем это она? Но тут Насте позвонила мамуля…

– Да-да-да! – Настя закивала. – Сейчас же. Он не помнит, я помню. Аптека.

Черт, думаю, это же крюк какой! Опять час-два. Я действительно забыл про эти таблетки для отца, которые во всей необъятной Москве отчего-то продавались только в одной аптеке.

Ладно, едем…

– Ты про что? Что нам надо решать?

– Машину хочу на букву «L».

– Ладу?

– Не смешно! Машину на латинскую букву «L». Как у тебя, только с двумя дверками. Надоело клянчить!

– Надоело, не клянчи, – сказал я с некоторым облегчением. – Что у нас затем?

– Свадьба, – Настя не дала мне расслабиться. – Сразу же после покупки мне машины. Тоже, кстати, расходы, знаешь?

– Догадываюсь. Сейчас-то что у нас? Я это имел в виду.

– А я имела в виду мою свадьбу! Платье, новая машина, фата, шампанское, гости!.. – Настя, предвкушая, замерла. – Ну, и ты мне там чуть-чуть поможешь, появишься ненадолго во второстепенной роли жениха.

– Аптека за углом!

После аптеки заехали к моим. Настя пошла одна, так быстрее, а я позвонил Глебу.

– …Большая, говоришь, задница?

– А ты бы видел её грудь! И всё это живет отдельной от хозяйки жизнью.

– Присылай твою Марину! – Глеб гадко заулыбался в трубку. – Я хочу её... видеть!

…Закрыв глаза, я замер в машине, безуспешно пытаясь сосредоточиться. Самое пошлое сегодня – вечер в ЦДА. И «чествование» там этой старой тетки, «известной актрисы». Бездарной этой брюквы, но с отличной памятью в её восемьдесят восемь пестрых лет.

Заехать? Или всё же заехать? Выбор Гамлета, не иначе: с удовольствием? Или без?

Вспомнив о том, что была объявлена черная икра, подумал, надо заставить себя, необходимо соблюсти politesse. Пожилой уже сын именинницы знаком с Эдиком Блядиком, который контролирует наш проект на канале. И если ей, этой старой дуре, не улыбаться ласково, не подарить ей цветы, не сказать о её искрометном таланте и «всесоюзной» любви, не намекнуть ей про то, что она ещё «о-го-го!», то она запомнит. И может быть, что-то неприятное скажет сыну. По нашему поводу скажет. А это чревато.

Словом, надо думать «за троих». И предусматривать всю цепочку отношений. Чай не в шоколадной Швейцарии, в России жизнь пережидаем, на ощупь «открывая» очевидное…

Отвратительные мои размышления прервал звонок. Звонила Вика:

– Там этот болван отказывается сниматься. Скандалит. Кофе ему сделали без сливок. А он без сливок не пьет. И без салфетки белой на блюдце. С алой каймой!

Я вздрогнул. «Этот болван» уже снялся в четырех наших сериях из восьми. И поменять его не было никакой возможности. Только «убить». И взять нового актера. Но для этого надо переписывать сценарий, сдвигать сроки, тратить совсем нелишние деньги. И, главное, все изменения надо согласовывать с мелкими, а потому капризными начальниками канала – долгая и нудная морока. И весь этот ком хлопот может накатить, как повод, из-за глотка сливок и белой салфетки на блюдце. С алой каймой.

– Позвони идиоту, – сказала Вика с ледяной ненавистью, – поговори с этим кобелем!

– За сливками ты послала кого-нибудь?

Я вспомнил, как «этот кобель», страшно напрягаясь, пользуя карандаш и бумагу, совершенно серьезно записывал огромными уродливыми буквами черновик автобиографии: «Официально был женат шесть раз, вот некоторые, наиболее популярные мои жены...»

– Всё сейчас сделаю, и сливки, и салфетки. Пусть подавится! И салфетками тоже!

Я позвонил. И мне затарахтели в ухо. Я, мол, народный артист (Республика Саха-Якутия). Меня, мол, девушки любят (спорно). У меня европейские гонорары за смену (близко этого нет). На твой проект я согласился за эту мизерную сумму (я удивился) из-за того, что (без работы сидел полгода) материал интересный. А тут такое хамство…

– …в лице отсутствующих сливок.

Он так и сказал: «Хамство в лице отсутствующих сливок».

– Знаешь, – сказал я, намертво задавливая непотребный смех, – мне это кино без тебя вообще не нужно. Ты прости меня за прямоту и откровенность, но ты – нешуточный гений штучный. Я же помню твой прорывной образ Пятачка (ТЮЗ, три года назад). Это было не как… как… как, а именно что – откровение. Во лжи лести главное – искренность. Ведь сияние Стенли Кубрика шло от твоего персонажа. Ведь вся просвещенная Москва, не меньше… А может быть даже и больше!

Вся, думаю, нечерноземная полоса России… Про искренность и ложь он пропустил. Или не понял. Или не осознал. Или не принял.

Я продолжил, а он со вниманием слушал. Тут ему сливки принесли (я уловил), жри, думаю, и салфетку тоже. И блюдце с алой полоской. Упокоили-успокоили, словом, «кобелирующую звезду».

Хотел добавить восемь с половиной слов о его роли гриба Опёнка (ТЮЗ, четыре года назад). О великолепном рисунке персонажа. О мастерстве перевоплощения. О шекспировской высоте, глубине и боковине… Но не дал себе воли, дал отбой – прибежала Настя…

…И уже под утро, после ЦДА, после шапито-чествования-банкета, после холодного душа, лежа в постели, я вспоминал полумертвое в гриме савана лицо-маску Вечной именинницы, Старой актрисы. Сетки губ. Немигающие, мгновениями теряющие смысл, глаза. Застывшее их выражение…

Куда же мне тебя ловчее отметить-поцеловать при вручении цветов, чтобы краску не стереть, чтобы не испачкаться, содрогаясь, прикидывал я тогда. Ощутив вкус мела и аромат лежалого душного парфюма, поцеловал недвижимую, ветхую кисть руки. И «в плечико» – лица её омертвевшего не тронул. Интимно шепнул в каменное ухо: «Обожаем вас!»

Одно было правдиво и убедительно на этом «чумном пиру» – чёрная икра. Из Ирана.

Подумалось, смерть всегда ближе, чем мы полагаем. И всегда, и ближе. А если это так, и если, скажем, завтра – всё, не быть, чем оправдаешься?

Настя вышла из ванной. Легла рядом, обняла, возвращая к жизни:

– Когда жениться будем?

Мы пережили завтрашний день, проживем, замыкая круг, и вчерашний. Быть. Конечно, быть. Не быть, это мы ещё набудемся… Будем. И оправдаемся.

– Опять? Да хоть сейчас.

– Я про ЗАГС.

Снова она некстати...

– Завтра, – говорю, – я занят.

– А я послезавтра…

– Значит, как всегда? – от ужаса я закрыл глаза. – В понедельник?

– В понедельник наш ЗАГС не работает. Как всегда.

– Тогда во вторник?

– Давай, – сказала Настя и сильно обняла меня за шею.

– Только в следующий вторник…

– Ты смешной, знаешь? – Настя стала душить меня. – Я тебя переборю! Я же Львица!

– Августейшая, – добавил я льстиво. – Августейшая Львица! Рожденная в августе!

– И на нашу свадьбу я тебя повезу на моей новой машине! Я же кажется чуть и чуть сильно немножко отчасти люблю тебя очень…

Знаю, думал я, задыхаясь, знаю…

(Останкино, «Джонка», когда-то в июле, 2006 г.)

В гробу сидел живой покойник…

Ничего не подозревая, я легкомысленно вылез из Настиного автомобиля, и в ту же секунду у меня под ногами раздался взрыв, полыхнул огонь и появился дым! Я отшатнулся в полуобмороке…

– Какой урод взорвал шашку?! – закричали в мегафон. – Их всего шесть осталось!

Я сразу подумал про себя. Мегафону, посмеиваясь, ответил другой мегафон:

– Не волнуйся, Кэп, подвезли шашки! Взрывай, не хочу! Хоть половину Берлина!

– Отлично! А взрыв мне понравился! Брутальненько!

Оба мегафона звонко расхохотались раскатистым эхом. Задев меня углом, мимо пронесли нарядный, сияющий чёрным лаком, гроб. В гробу сидел живой покойник. В белых руках покойник держал бутылку минеральной воды.

– Гроб не нужен! – Закричали в мегафон.

Работяги резко опустили гроб, покойник вывалился.

– Отцы, вашу мать! – заголосил покойник. – Вы чего?! Так же и убить можно!

– Ты и так уже на том свете! – сообщили ему. И добродушно добавили еще несколько слов. Про мать…

Вдруг кратковременно, но обильно пролился дождь…

– Выключите поливальную машину! – завизжал мегафон. – Воды же нет ни черта! Дождь сразу после покойника и убитого! В порядке живой очереди!

«Дождь» выключили, но я всё же успел промокнуть…

– Собака где?! Гав-гав!.. – загавкал мегафон. – У нас на месте убийства воет собака!

Мимо меня пробежала юная барышня. За барышней самостоятельно, без всякого поводка трусила такса, похожая на сардельку. Компенсируя неторопливость, такса озабоченно подрагивала кончиком хвоста и замшевыми ушами. Я засомневался. И не зря…

– Что это?! Что ты мне привела?! – возмутился мегафон. – Нужна нормальная собака! Овчарка! Или дог! Где полиция?!

Стряхивая с рукава капли дождя, покойник, булькая водой, подошел ко мне.

– Массовка? – с пониманием кивнул он.

– Что-то вроде, – в сомнениях сказал я.

– Нравится? – вблизи мертвец был страшен, одни серые губы чего стоили.

Содрогнувшись, я не успел ответить. В опасной близости от нас с воем пронесся автомобиль фиолетового цвета, на борту которого почему-то значилось: «Следственный комитет».

– Пока не знаю, – я опять вздрогнул.

– Вам понравится, – убежденно кивнул покойник и опять сосредоточенно булькнул водой, – я в искусстве третий месяц, а уже по ночам не сплю.

Воду из бутылки он пил осторожно, чудовищно вытягивая губы, опасаясь испортить грим. Смотреть на него было неловко, я взглянул на небо, там собирались тучи.

– А чего не спите?

– Рисунок роли, – он в глубокой задумчивости уставился куда-то себе под ноги.

Я проследил его взгляд. И увидел затоптанные окурки – массовка...

– Обдумываю рисунок роли, – сказал покойник низким значительным голосом.

Я нервно оглянулся, но Насти нигде не было.

– Вы не нервничайте и не оглядывайтесь, массовка как раз здесь собирается, я знаю.

– От сердца отлегло.

– Должен, просто обязан вас огорчить, – покойник жутковато сощурился и склонил голову к плечу, рассматривая меня, – вы не для массовки.

– Не подхожу?

– Если честно, нет!

– Досада! Я надеялся приобщиться… – я хотел добавить «к искусству», но решил, что это прозвучит издевательски по отношении к покойному.

– Вы фактурный, – он улыбнулся белыми губами.

– Какой?

– Большой. Выделяетесь из толпы.

И тут опять заполошно закричали в мегафон, но уже женским голосом с мужскими интонациями:

– Где мертвец бегает?! Премии лишим!

– Я здесь! Здесь! – живо закричал покойник, теряя значительность.

– Четвертый павильон!

Покойник убежал с недостойной смерти суетливостью. Я вздохнул с облегчением, а зря – мне с криком протянули конец пожарного гидранта.

– Тащи, бля, дальше, на!

– Ребята, а вы…

– Не разговаривай, отец, тащи, бля! Там, мать, люди, на, ждут! Четвертый павильон! Куда, бля, мертвеца погнали на убой!

Я поволок гидрант к четвертому павильону, думая о том, что зря я эту сцену сочинил – похороны в дождь. Порожние штампы сплошняком, как говорил режиссёр Немых (Косых, Кривых). Да и сама смерть, по версии Немых (Козлых, Штампых) – штамп.

У меня кто-то принял гидрант и тут же из тревожных сумерек похоронного павильона неожиданно выскочила немецкая овчарка, точнее овчар, и я, замерев от ужаса, услышал:

– Не дергайтесь! Смирно! Стойте! И он не укусит! – предупредила меня хозяйка пса симпатичная, упитанная до гармоничной полноты девушка в очках, нервная, как и её пес.

– Надеюсь на его порядочность, – сказал я, собирая волю в кулак.

В этот момент мне в бок саданули лестницей, прицельно в то место, куда и гробом.

– Чего, бля, встал, стояло?! Отойди, на…

Нас стали обносить лестницей невероятной длины – метров на сто. И весь наш разговор про талоны и помощника режиссёра рабочие несли эту лестницу.

– Вы помреж? Помощник режиссера вы?! – дама с трудом удерживала на толстом поводке своего подозрительного пса. – Нам нужны талоны! – хозяйка пса нервно поправила очки. – В столовую... Где талоны?

Пес вдруг резко оскалил клыки и с недобрым прищуром посмотрел на меня. Овчар смотрел молча, без слов, но в его бесстрашных глазах я отчетливо читал вопросы: «Талоны наши, кобель, где девал, а?! Нюх потерял, да?!»

Скажу сейчас, что я не помреж, и она тут же спустит своего зверя с поводка. С другой стороны талонов на питание у меня не было. Я мгновенно почувствовал себя виноватым.

– Я не совсем помощник…

– Где, мать вашу, наша собака?! – Мегафон зашелся в истерике.

– Собака и я здесь! – закричала хозяйка пса в таинственную траурную темноту четвертого павильона. – Но без талонов на питание мы отказываемся сниматься!

Лестница все-таки закончилась. Подумалось, если лестницу приставить к МГУ, то будет до Луны. 

Меня решительно взяли за рукав, и энергично увлекли в безопасную от пса сторону.

– Быстро сюда! К свету. Сюда. Скорее!

У меня на голове оказалась чёрная фуражка офицера СС. На плечи мне небрежно накинули китель с плетёным погоном. И тут же всё вокруг озарила бесшумная фотовспышка.

– Он может сыграть майора! – уверенно кивнул мне фотограф, странный дядя, по виду – слепой. На фотомастере были надеты чёрные круглые очки незрячего, и было решительно непонятно что он в этих очках различал.

Какая-то дама, пикантно прижимая к пышной мягкой груди кипу бумаг, интимно взяла меня под руку. Во рту у дамы дымилась сигарета, заправленная в мундштук с белой точкой – Dunhill.

– Вы Капустин? – утверждая, спросила дама значительным глубоким голосом, интонациями ее голос был похож на голос живого покойника. – Вы же будете пробоваться, да? На роль майора СС? – она деликатно пыхнула мне в лицо медвяным ароматом отличного табака.

– Подполковника, – уточнил я наобум, – оберштурмбанфюрера.

– Как?! А разве... – дама зашелестела своими бумагами. – Странно…

– И я Морковин, – неожиданно представился я, зарифмовав Капустина.

Меня опять озарила фотовспышка.

– Волосы убрать с ушей… Зоя! – фотограф лениво оглянулся. – Та, что не Монроз!

Какая-то девица (Зоя?) возникшая из ниоткуда, быстро спрятал мои волосы за уши, и опять я был ослеплен фотовспышкой. Я даже не успел возмутиться…

– Ура, – сосредоточенно сказал фотограф.

– Ура-то оно, конечно, ура, – озабоченно сказала дама с бумагами, попискивая изысканным мундштуком, – но у меня тут есть только актёр Капустин. И майор. И нет решительно никакого Морковина!.. И подполковника нет.

Сочувствуя, я пожал плечами немецкого кителя.

– Может быть, вы Морковкин? – дама трагически заглянула мне в глаза.

– Может быть, – засомневался я.

– Морковкин… – она с надеждой стала листать свои бумаги, – вроде был...

Дурдом, подумал я, снимая фуражку. Фуражка была плотная, настоящая. Я передал фуражку фотографу, этому Базилио. И китель снял от Hugo Boss.

– Вы куда это, а?!

– Шнапса выпить, – я нашелся немедленно.

– А пробы? – закричала дама с мундштуком.

Но ей, помахивая фотоаппаратом, ответил этот слепой Базилио:

– Зафиксировано!

Я пошел к машине Насти, выбрав, как мне казалось, наиболее безопасный маршрут.

– Эй, мужик! Выпить хочешь?

За павильоном прятались два неудачника, что тащили бесконечную лестницу.

– Третьим будешь?

– Шнапс? – я удивился, меня первый раз в жизни назвали вот так – мужик.

– Зачем шнапс? – Они тоже удивились. – Что мы – не русские? Водка!

И тут на меня набежала Настя:

– Поехали!

– Наконец-то!

– Ты вымок что ли?

– Вымок... Я тут чуть не погиб… два раза. Или три… Где была-то?

– Чтобы подписать бумаги, режиссер Немых долго заучивал буквы своей фамилии. Он же пишет ещё хуже, чем снимает кино! Ладно, погнали!

В машине я раскрыл пухлую сценарную папку и содрогнулся, прочитав заголовок: «Натэлла и Тбилисские вампиры из Тбилиси». И первые строчки: «Натэлла замедленно оглянулась. Спасения ни было. Из всех сторон на неё наступали жестокие и без пощадные площадные вампиры».

Заявка на сериал была написана левой ногой… отрубленной. Когда «площадные» и «без пощадные», то, разумеется, «спасения ни было». Сценарии, присланные на студию от «свободных» авторов, просил меня просмотреть наш горячий Пирожков Коля, продюсер.

– Чтоб тебе пусто было!

– Не ругайся, – заулыбалась Настя, – Пирог хочет, как лучше.

Мы выехали на субботнюю пустую Мосфильмовскую, и вдруг на Москву – в секунду! – обрушился ливень.

– Режиссёр через «ё» Немых всю смену дождя хотел, – Настя засмеялась, – наверное, уже отсняли под поливальной машиной! Классика!

– Сбрось чуть-чуть, – я немного испугался, – дождь!

На спидометре у нас было девяносто и лило у нас так, что дорогу не видно. Настя кивнула и… стала плавно прибавлять скорость.

– Смотри, – сказала Настя, – после ста теряется ощущение опасности.

– Умереть неожиданно – это счастье, – вспомнил я Цезаря, – может быть, сейчас?

– Со мной – никогда. Я – твой оберег!

Легко подумалось о смерти, сразу же после бессмертия…

Мысли о бессмертии прервал, как мне показалось, истошный звонок сотового телефона.

– Актер Морковкин убивается веником, – проорал в трубку Колька Пирожков, – тебя утвердили! Сразу же! Как только фотограф отпечатал фото фуражки, а в ней – твою гнусную физиономию!

– Кто меня утвердил? Куда?! – ничего не понимая, я забеспокоился.

– Питер Йоркин тебя утвердил, наш режиссер с ZDF! На роль подполковника СС! – Сашка замогильно засмеялся. И вдруг оборвал смех. И зловеще добавил: – Нацик проклятый, рожа твоя фашистская! Я всегда знал, вернее, подозревал... Есть в тебе что-то немецко-эсэсовское! Есть!

(Мосфильм, когда-то в июле, 2006 г.)

Прерванная эротика Алма-Аты.

(SBB, Amiga, Unterbrochene erotik)

Турбинное эхо взлетной полосы поблизости, горячий ветер после прохлады салона лайнера, вибрирующий трап, вечерний свет, отраженный в стеклах аэропорта, стеснившиеся горы – незнакомый край, Казахстан…

Я едва успел получить багаж, как меня «доброжелательно подхватили».

– Россия?

– Страна моя Москва!

– Я думал, из России...

Я испытал состояние кратковременного шока – решительностью, разрезом глаз и шкиперской бородкой таксист был похож на актера Асанали Ашимова, времен фильма «Транссибирский экспресс».

Мы мчались в начинающуюся ночь под «отборные» вещи Montefiori Cocktail, FSB, Omega – ко всему прочему мой водитель оказался меломаном со вкусом.

В пути таксист сообщил мне, что Николай Гоголь был не совсем прав, быструю езду любят не только русские. Оказалось, что казахи тоже любят быстро ездить, особенно на «мерседесе». Затем начитанный водитель пояснил, чем отличается «пилотирование» от «вождения». Оказалось, что «пилотирование» – это филигранная техника, скорость, стремительно нарастающий старт, упругая плавность тормоза, словом, – это fun. А «вождение» – «скука для неудачников».

– Обещайте осваивать технику именно пилотирования!

Пообещав, я рассказал водителю «встречную» историю про болвана, который оказался моим соседом в самолете. (Вечно мне на них везет!) Болвана просили пересесть – он и она – молодые люди. Но болван отказался.

– Почему? Вы же летите один.

– Потому что, если самолет разобьется, то мои останки будут собирать вот с этого, – он несколько раз энергично подпрыгнул в кресле, – с этого места. Согласно билету.

И я уступил свое место девушке, и весь полет от Москвы до Алма-Аты думал, неужели болван прав?

Когда мы подъехали к гостинице, таксист, закончив хохотать, протянул мне визитку:

– Если нужно будет покататься по Алма-Ате, звоните в любое время ночи.

– Спасибо, но точно не сегодня.

– Как знать…

– Тенге у меня нет, – с сожалением вспомнил я, – вам доллары или евро?

– И то, и другое – всё хлеб, – сказал таксист философски.

Расплатившись – между долларами и евро, таксист выбрал евро, – я, не глядя, сунул визитку в карман джинсов и пошел в гостиницу. На reception мне выдали именной пропуск, фестивальные проспекты и ключ от номера с цифрами 7-776. К ряду стройных молодых «семёрок» с краю присоседилась горбатая старая «шестёрка». Интересно, подумалось с неприязнью, кому повезло с цифрами 7-777?

В сумеречном номере ощущалась зябкая свежесть – еле слышно шелестел кондиционер. Огромный, рассеченный рамой светящийся квадрат лежал на ковре мягкой лунной пылью. Я включил лампу у кровати и открыл бар. Водка, джин, ром, водка, опять водка – игрушечные самолетно-отельные бутылочки. Ни минеральной воды, ни лимонада.

Думая о том, что мне лень звонить и просить воду, я вышел на балкон, в тёплую ночь и ощутил запахи сладкого перца, и, кажется, яблок… Медовый апорт, не иначе. Отчего-то подумалось об осени. Внизу и вокруг мерцало море одиноких огней. Тяжкими загадочными громадами вдали поднимались близкие горы, свет луны касался их вершин. Казалось, горы были окутаны еле слышным гулом. Тёмное, красноватое небо медленно и неслышно пересекала мерцающая строчка пунктира – самолет. Легкий порыв ветра донес душный, но приятный аромат… Яблоки? Перец?

– Хотите?..

Я вздрогнул, услышав тихий голос. На соседнем балконе стояла женщина среднего роста, одетая в кровавый с золотом, туго подпоясанный на талии халат. Небольшая грудь была драпирована с искусной небрежностью. В длинных пальцах женщина держала, нервно поигрывая, неказистую папиросу явно собственного изготовления. Папироса приторно дымила…

– Нет, спасибо.

Чёрные, с пепельным отливом, длинные волосы беспрерывно падали на её огромные раскосые темные глаза. Женщина ежесекундно поправляла волосы рукой. Этот мягкий чувственный жест привлекал внимание, как и подвижные, темно-вишневые губы. Вероятно, ей не было сорока, и своей внутренней сосредоточенностью она располагала к доверию.

– Это не сигарета, – мягко высветились широкие скулы, она сделала затяжку.

– Я понял.

– А вы на фестиваль?

– Журналистом, – зачем-то солгал я, кивая.

– Вот странно, – сказала женщина, мягко рассеивая рукой невесомый дым, – знаете, у меня в баре одна минеральная вода и лимонад.

Буквы «т» и «р» она произносила твёрдо, с многократным запасом прочности, у женщины был дивный акцент.

– А у меня водка, – я улыбнулся, думая о закономерных случайностях, – и ром с джином. Обменяемся?

– С удовольствием.

Мы разошлись по нашим номерам, всё происходило так, будто на сцене при пустом зале шла пьеса. Думая о том, что хорошие актеры играют для себя, я прихватил с собой несколько бутылочек с водкой, джином и ромом. Незнакомка взяла алкоголь и протянула мне банку с лимонадом, руки наши встретились, возникла некоторая суета и... мы оба замерли в ожидании, глядя друг другу в глаза.

Внизу раздался небольшой газированный взрыв. Прошло ещё несколько томительных секунд, но никто не закричал заполошно: «Помогите!», «Убили!», «Врача!» Всё было тихо.

– Нам повезло, – я продолжал сжимать её теплые дрожащие пальцы.

– Мы держали банку вместе, как думаете, кого из нас привлекли бы за убийство?

– И меня, и вас, мы – соучастники.

Она высвободила свою руку, но тут же сгладила неловкость:

– Мне нравится слово «соучастники».

– Вам дали бы значительно меньше.

– Почему?

– Вы красивы, – удивляясь сам себе, я выговорил эти слова как можно строже, – очень.

Принимая очевидное, она кивнула, я опять почувствовал неловкость.

– Сейчас принесу вам новую банку лимонада. Надеюсь, в этот раз обмен пройдёт успешно.

– Меня зовут Андрей, – торопливо сказал я, мне не хотелось, чтобы она уходила.

– А я Карлыгаш, – она бесшумно исчезла в своем номере.

– Карлыгаш… это?

– Это Ласточка, – мне протянули лимонад. – А вы из Москвы?

– Да, а как вы…

– Вы тоже говорите с акцентом. Я училась в Москве, Высшие курсы сценаристов.

– Вы знаете Алма-Ату?

– Я прожила здесь двадцать лет, половину жизни.

Ласточка не скрывала свои года видимо еще и потому, что на сорок она никак не выглядела и она знала это.

– Покажете город?

– Хм… Вы меня застали врасплох… Так, – соседка моя задумчиво затянулась, что-то решая, затем откинула волосы со лба, – а когда?

Подумав о том, что я люблю «заставать врасплох», я вспомнил о визитке, что дал мне водитель такси. В любое время ночи, сказал он, именно так и сказал – ночи. Правильный водитель, видимо, с большим опытом.

– Прямо сейчас. У меня есть хороший знакомый таксист… пилот, а у него есть хороший «мерседес», – «знакомый» хотел добавить я, но не добавил.

Ласточка посмотрела на меня оценивающе, с некоторым новым интересом. Мне необходимо было немедленно добавить что-то на весы её сомнений.

– Знаете, – сказал я, торопливо перебивая свои мысли, – вы приснились мне в самолете, я узнал вас до нашего знакомства, и похоже, я знаю наше с вами совместное будущее.

– Что?! – удивившись по-настоящему, она округлила глаза. – Наше?! Совместное?!

– И я хочу вам об этом рассказать, но после нашей прогулки.

– Любопытно, – Ласточка нахмурилась, – но это же шантаж, вы знаете?

– Да, это шантаж, – я обессиленно развел руками, – но что же делать?

– Мне… надо одеться. Вы позволите? – она спрашивала совершенно серьезно.

– Да, конечно, позволяю, – я не до конца понимал, всерьез ли наше совместное действо и какой у этого действа жанр, – а я вызову такси.

– Давайте встретимся в холле, – Ласточка так и не улыбнулась, – примерно через тридцать три с половиной минуты.

– Отлично! – оценивая ее «половинную минуту», я улыбнулся за Ласточку.

В номере я снял трубку телефона, вынул из кармана визитку таксиста и оторопел. На визитке значилось: Amanjol Schumacher, Driver, и ниже – номер телефона. Набирая цифры и слушая гудки, я представлял себе Ласточку в её номере – мягкий свет временного многолетнего уюта, скинутый халат. Что остаётся? Воскресение. Трусики? Работа, фестиваль. Лифчик? Понедельник и вторник. Крохотные трусики, вероятно, и никакого бюстгальтера. Итого: три дня плюс ночи, направление, меняющее жизнь. Возможно, нет и трусиков. У неё небольшая, ещё упругая грудь и тёмные…

В трубке возник озабоченный и одновременно уверенный голос:

– Слушаю вас!

Я ещё раз мучительно вчитался в его визитку. И произнес, не споткнувшись:

– Аманжол?

– Я!

– Вы были совершенно правы, а я ошибся. Страна моя Москва, вы помните?

– Отчетливо помню, – он заулыбался в трубку, – фестиваль. Куда нам надо ехать?

– Нам надо ехать по Алма-Ате.

– Задачу понял! Через… двадцать минут буду ждать вас перед гостиницей, да?

– Да!

Он дал отбой, и я подумал, какой умный, более того, понимающий driver. Я принял душ, переоделся, проверил документы, деньги, запер номер и спустился вниз. Ожидая Ласточку, я ничего не пытался понять. Кроме того, что Бог – атеист и эротоман, Он еще и большой сложный шутник.

Мимолетно вспомнил о Виктории и Насте, но Москва была в другом и далеком времени. «Так навсегда ты сейчас от меня, так далеко…»

Когда Ласточка, «подросшая» на длину каблука, вышла из лифта, я не сразу узнал её. На ней было чёрное короткое платье, открывающее ноги безупречной стройности, подумалось, не казашка, чёрные чулки, белые туфли и белый тонкий пиджак, легко накинутый на плечи. Волосы её были затянуты в тугой хвост. Сохранив свою подвижность, рот из темно-вишневого превратился в алый. В голых руках Ласточка держала чёрно-белую сумочку – завершающий штрих. Подумалось, на свете существует два цвета, достойные внимания – черный и белый.

– Все слова бессмысленны, – сказал я, почти демонстративно вдыхая её ароматы.

– А то! – она грустно улыбнулась.

В мёртвом свете неона её живое лицо выглядело моложе, привлекал сильный вечерний макияж. Мы сели в такси на заднее сидение, и я не удержался:

– Schumacher и Driver я перевёл, – сказал я таксисту, обращаясь к Ласточке, – но что значит Аманжол?

Интимный сумрак салона был приятно тесен – случайные взаимные прикосновения, край платья, её плотно сдвинутые колени – деликатно манящая близость.

– Король скорости, – ответил таксист серьезно, – властитель дорог! Имя. Это я.

– Егоза, непоседа, – сказала Ласточка, улыбаясь в темноте.

– Schumacher – какая необычная казахская фамилия.

– Это псевдоним, – Аманжол улыбнулся. – Так что? Нам предстоит магическое волшебное путешествие, magical mystery tour?

– Вы любите The Beatles также, как и я?

– Точно!

Я обернулся к Ласточке – лицо в лицо – и с трудом удержал себя…

– Проспект Абая, – сказала она, бесстрашно заглядывая мне в глаза, – театр имени Мухтара Ауэзова, затем доедем до места, которое в народе называют Тёщин язык, потом галерея имени Абылхана Кастеева, кинотеатр «Арман», затем театр имени Лермонтова. После этого заедем на улицу Шагабутдинова, там течет Веснянка. И если хватит терпения, Медео?

– Посмотрим, – уверенно усомнился я, мне стало легко, она была согласна.

– Обширная программа, – одобрил Аманжол, – до утра.

И мы поехали…

Шёпотом она рассказала мне о том, как они жили на улице Шагабутдинова, дом 47, и если подниматься вверх, к горам, то увидишь книжный магазин «Жазуши». В Алма-Ате два направления – вверх, к горам, и наоборот. И в этом книжном я купила Андрея Платонова «Чевенгур», и, знаете, была потрясена романом. А чуть ниже нашего дома протекала Веснянка – маленькая речка. А ещё в Алма-Ате есть прекрасный русский театр имени Лермонтова, и там мы всей семьей смотрели «Собачье сердце», где играл волшебный актер Юрий Борисович Померанцев. А в семьдесят восьмом году в Алма-Ате сняли фильм «Шествие золотых зверей». Сценарий этого фильма писал знаменитый Юрий Домбровский, автор «Факультета ненужных вещей». А в галерее имени Кастеева есть несколько картин замечательного художника Сергея Калмыкова… Вам бы их увидеть… Кстати, Калмыков был учеником Кузьмы Петрова-Водкина, и, возможно, юный Калмыков позировал для «Купания красного коня». Потом мы переехали в Павлодар. Затем я уехала в Москву и поступила на Высшие курсы…

Легкий пиджак сполз с её плеч. Мы незаметно привалились друг к другу, она взяла меня под руку, мгновениями я ощущал кончиками пальцев рельеф рисунка на её чулках. В какой-то момент стало тревожно слушать её шепот, с Ласточки спало напряжение, но возникло сложное чувство надвигающейся откровенности – в словах, интонациях, в как будто бы случайных прикосновениях...

– А на этот фестиваль, я привезла свое документальное кино «Алма-Атинские встречи», – сказала Ласточка, – фильм снимала три года. Интересно, оценит ли его жюри?

В этом месте я вздрогнул, она была так близко, и эта близость становилась невыносимой своей незавершенностью. Любой сюжет обязан иметь orgasm финала. Я осторожно, еле касаясь, обнял её за талию, Ласточка, помедлив, предупреждая, положила прохладную ладонь на мой пылающий лоб, и я, успев оценить, неловко убрал руку с её талии. Но между нашими жестами все же возникла пауза...

…Гуляя, мы катались по ночной Алма-Ате под музыку Speace, SBB, Zоdiac и Matia Basar. Рассматривание в ночи монументальной советской архитектуры не нарушало пикантность сюжета, наша прогулка была явной прелюдией...

Посещение Медео отложили без слов, сейчас это было бы бессильным безумием. Уже под утро Аманжол порадовал нас чудесной песней «Саулемай», которую пел молодой Батырхан Шукенов, солист «А-Студио», тогда они ещё были вместе... Наконец, мы заехали в круглосуточное кафе напротив нашей гостиницы, и я отпустил «властителя дорог».

– Постарайтесь этим утром, – еле слышно напутствовал меня Аманжол. – Завидуя, верю в вас.

– Спасибо, – как и в прошлый раз, я протянул ему на выбор две купюры: доллары и евро. Как и в прошлый раз, Аманжол выбрал евро.

– По уже сложившейся традиции!

В кафе мы с Ласточкой почти не разговаривали. Я вдруг осознал, я не знаю, что будет дальше, произошло что-то незаметное, нарушилось какое-то тончайшее равновесие, и я не уловил этот момент. Утешало то, что Ласточка не сказала, что она устала. Что ей уже пора в постель. Что завтра ей надо быть отдохнувшей. И это давало надежду на наше «совместное будущее», которого я уже хотел.

После кофе, сока и пирожных с киви мы зашли в гостиницу, взяли ключи, поднялись на наш седьмой этаж и я, придерживая за острый локоть, довел Ласточку до её двери, номер 7-777. Она высвободила локоть, почти артистично развернулась на носочках, заглянула на мгновение в глаза, и, приподнявшись на цыпочках, поцеловала меня. Поцелуй был по-настоящему волнующим замедленным, предчувствуя и предвкушая, я мечтал о её подвижных влажных губах всю нашу прогулку-поездку, она, понимая это, длила и длила поцелуй и я, теснее обнимая Ласточку и чувствуя её небольшую, неодолимо манящую грудь вдруг, обмирая, понял – мне всё дали здесь и сейчас, продолжения не будет.

– Спасибо за дивно длинную ночь, – она почти трогательно прижалась ко мне, – но вы должны меня простить. Я не хочу знать вашу версию моего будущего. И даже наше с вами будущее. И даже наше с вами совместное будущее.

Она уже решила – нет, но я попытался:

– Счастливое будущее.

– Так бывает, – улыбаясь, она прикоснулась ладонью к моей щеке, – но не со мной.

Всё было решено, я не был допущен, это было мучительно и очевидно.

– Мне кажется…

– Спокойной ночи!

Дверь за Ласточкой закрылась. Я пробормотал бессмысленное: «И вам…» и очутился в своем сиротском номере, где всё, оставаясь прежним, сделалось иным, но переживать это уже не было сил…

Ночью мне снилась Карлыгаш, она медленно приподнимала подол своего платья, и там, во сне, на рискованной черте-границе её платья я просыпался и продолжал спать, понимая, что сплю, и во сне вспоминаю Эдгара По…

Очнулся я в «разгар второго завтрака». Сразу после кофе спустился вниз, перешел улицу и оказался в пресс-центре фестиваля. И весь этот суетливый и нервный день я смотрел конкурсную программу, и только к вечеру сообразил, фильма «Алма-Атинские встречи» я не увидел. Ещё раз сверившись с представительскими документами, убедился, ни Ласточки, ни её картины в конкурсе не было заявлено.

Я вернулся в гостиницу и постучался в номер 7-777. Дверь мне открыл толстый человек в полосатой арестантской пижаме и в ницшеанских усах. И он ответил мне, сокрушенно качая лысой головой:

– Нет, слушай, только что вселился в номер, голубей-горлинок видел, их много в Алма-Ате, но ни одной ласточки, извини, дорогой!

Отчего она уехала, даже не попрощавшись со мной? Зачем она упомянула свою картину «Алма-Атинские встречи»? Может быть, Ласточка брала интервью у актера Юрия Померанцева для «Встреч…»? И была ли вообще эта картина? Отчего мы не провели вместе время до утра? Зачем тогда была нужна ночная прогулка-поездка? Она же была согласна, в какой момент и почему Ласточка поменяла решение? Где я ошибся? Для чего был тот долгий поцелуй перед прощанием, памятный для меня теперь уже навсегда?

Ничего не понимая, я спустился вниз, в бар гостиницы, страдая уже в лифте… Что может быть хуже несостоявшегося приключения? Только заботящийся о послесмертии, сосед-болван в самолете.

В баре я сел за пустой столик у окна и решил, что свяжусь с актером Померанцевым, а после окончания фестиваля, для поездки в аэропорт я вызову Аманжола, возможно, он что-то прояснит… На «прояснит» ко мне подошла юная официантка только пепельным отливом темных волос похожая на Ласточку, и я заказал рюмку арманьяка и две чашки кофе.

(Москва – Алма-Ата – Москва, 7-10 августа 2012 г., 28 сентября 2014 г.)