Зоркий с «Сокола».

– Напиши про меня, – просил Гоша Иннокентьевский, – только придумай что-нибудь хорошее, чтобы жизнь моя прошла не зря.

Сосед мой, «потомственный вдовый алкоголик» Гоша Иннокентьевский, «загадочный молодой пенсионер примерно пятидесяти пяти годиков», не зная, но без меры уважая букву «ё», имел от всего «отличноё личноё мнениё».

– Вот был СССР и были вечные ценности: Леонид Брежнев, хоккей и Алла Пугачева. Потом все умерли, да и хоккей наш уже какой-то не наш.

– Пугачева же ещё жива! – ужаснулся я.

– Да? – Гоша в сомнениях задумался. – Ну, это ей так кажется…

– А сейчас?

– А что сейчас? Кругом одни супермаркеты и никакой культуры…

Показывая ладонью свой небольшой рост Гоша энергично говорил при этом:

– Мал клоп, зато вонюч!

…Так вышло, что одним июльским вечером на моем балконе задумчиво стояла и курила свои дамские сигареты чудесная девушка Вика. И мы, вероятно, думали друг о друге, готовые, возможно, сказать друг другу нечто важное. Именно в этот момент в соседней лоджии неряшливым фантомом возник Гоша, и, по-ленински сощурившись, отчетливо выговорил:

– Вчерашняя моложе была, – и через паузу, смягчая, – но эта – красивее. И обеи хороши, когда больши! Особенно в таком разрезе…

Подумалось, убью Гошу. Этой же ночью кончу!

– Вы с Сокола? – спросила, утверждая, Вика.

– Да. А что?

– Зоркий.

Гоша одобрительно кивнул мне:

– Она ещё и умная! С такими не только спят, на таких ещё и женятся.

Иннокентьевский – советский атеист. Но о Боге он говорил шепотом, вздрагивая и странно оглядываясь. Как будто страшась увидеть…

– Ты, главное, пиши это слово с большой буквы «Б», – советовал Гоша, – не перепутай. И букву тоже. А то – мало ли?

О любимой навсегда родине Гоша говорил кротко:

– В России все проживают не свои жизни. И, как правило, без любви. Это хорошо – без любви покойнее. Главное, чтобы была вера.

У Гоши есть Вера – дочь. Красивая, изнуренная абортами и разводами пожилая девушка тридцати трех лет. Раз в год Вера «устраивает» папу в наркологический диспансер, где Гошу безуспешно пытаются вылечить от алкоголизма. Две недели Иннокентьевский в неравной схватке, в одиночку, скрывая гладиаторскую ярость, противостоит своим врагам – врачам, «убийцам в белых халатах салатного цвета». Гоша не говорит правду. Замалчивает ложь. Лицемерно изображает трезвость. Объяснял он это со свойственной домотканым философам отстраненностью:

– Если, на, не пить, то можно, бля, задуматься. А там, на, рукой подать до, бля, дурдома. А я хочу околеть в здравом уме, чтобы понимать, на, как это – умирать, бля.

Порой Гоша полуинтеллигентно заменял обсценную лексику на «бля» и «на».

Однажды, находясь в особенно трезвом состоянии Иннокентьевский с агрессивной угрюмостью попросил меня познакомить его с «одной из твоих».

– Смотри, – стал нахваливать себя Гоша, – я виртуозно отвариваю сосиски, мастерски варю растворимый кофе, идеально раскладываю заранее нарезанный хлеб. Не притрагиваясь, храню вместе и гвозди, и молоток. Экономно трачу свою пособную пензию. Двадцать лет ношу одни и те же мемориальные джинсы. Словом, незаменимый в хозяйстве человек!

Содрогнувшись, я не пообещал даже подумать.

Когда подходит его очередь, Иннокентьевский моет полы в нашей секции в старых не тапочках, но тапках, в «пожилых портках» и в клетчатой рубашке – гардероб из магазина, который он называет «хенде хох» – second hands. При этом из кармана его рубашки торчит… чистый носовой платок.

Летом он здоровался со мной через лоджию. Зимой звонил по телефону и вместо «Привет», спрашивал:

– Ты с бабой? Нет? Я зайду.

Когда я не хотел его видеть, отвечал:

– С бабой.

Через какое-то время Иннокентьевский стал хитрить:

– Предъяви. Можно в одетом виде. Хотя…

И я предъявил. В одетом виде.

– Настя, знакомься, это – деда Гоша, пенсионер.

– Ты не только слово, ты еще и телоблуд! – сказал он мне потом с огромной досадой.

Случайно выяснив, что Гоша всё же знаком с грамотой, я дал ему томик Чехова с «Чайкой». Иннокентьевский «перебрал знакомые смыслы букв». Затем трактовал:

– Этот, матёрый, ей, которая Чайка, сделал ребенка. И, ясное дело, бросил. А тот, начинающий литератор, всё ещё безнадежно влюбленный в Чайку болван, взял, да и застрелился…

– Так тебе понравилось?

– Нет, – строго сказал Гоша, – мне вот это: «жизнь человечья, что сюжет для небольшого рассказа» – не нравится. Категорически, на, я подчеркиваю. Сразу, бля, видно, чахоточный сочинял. От чахотки Чехов, совпадая, на, фамилией, и зачах. Мне больше по душе Федор Достоевский и его: «Широк русский человек, надо бы, мать его, его обрезать!»

– Что-что-что?!

– Сократить, идиот, сузить! Мы с Фёдором это имели ввиду!

Почесав в лысом затылке Гоша задумчиво добавил:

– Надо же! Был Советский Союз и было ощущение страны, сейчас этого нет. Наверное, молодость, так и не наступив, прошла. Знаешь, в моей жизни многого не было, и я вольно задумываюсь о загробной сущности, только там будет отличное грузинское вино и десяток-другой юных дев!

Гоша называет меня «известнейшим драматургом нашего подъезда». Мимоходом деликатно интересуется: «Никак выписаться не можешь?» Затем остроумно уточняет: «В смысле, все пишешь?» Узнав, что я давно не только не пишу, но и не записываю, одобряет: «Итак кругом одно дерьмо, а тут еще и ты!» Потом великодушно подбадривает: «Трудно быть никем, будучи великим? А? А-а-а!..»

Недавно Гошу «осенив, ушибло» и он понял «смысл и суть» своей фамилии: «Это происходит от имени Иннокентий и фамилии Смоктуновский, так что я, наверное, какой-то дальний родственник великого артиста, возможно, внебрачный… племянник! Именно от этого у меня такой виртуозный ум»

– Хоть и припеком, – лихорадочно радовался Гоша, – но я, в отличие от тебя, таки умостился в русской культуре! В твоем рассказе умостился!

Почитав мои сюжеты, Иннокентьевский, наставляя, сообщил мне:

– Ты, думая, пишешь коротко, а надо наоборот, учти.

– Учту.

– Сочиняешь примитивно и ни о чем, но, что характерно, интересно.

В итоге Гоша вынес мне контрольный диагноз в упор:

– Писака ты более забавный, чем любопытный.

В последнее время я часто думаю, что бы я делал без него? И в самом деле – что?

…Той ночью, не подозревая об этом, Вика спасла Гоше Иннкентьевскому жизнь.

P.S. На момент написания текста артистка А. Б. Пугачева была еще жива.

(Москва, улица Дубнинская, 10 марта 2016)

Учительница близкая моя…

(Записано шариковой ручкой на линованной бумаге – поперек)

После урока физичка, встав коленками на стул и отклячив обширный зад, быстро что-то писала в журнале, при этом строго выговаривая мне:

– Ирина Александровна просила тебя зайти к ней домой по поводу…

Обмирая, я замер…

– …олимпиады по литературе для наших девятых классов, – продолжила физичка, – ты только дистанцию там соблюдай, она гриппует, хоть и выздоравливает уже. Знаешь её адрес?

– Да, – я едва слышал себя.

– Тогда топай!

…Открыла мне её mаmаn – сосредоточенная, одетая в халат дама с высоко взбитой, какой-то архаичной прической. Прическа напомнила старательно завитые бороды ассирийских воинов на черно-белых барельефах в учебнике по истории древнего мира. В сознании всплыли укоризненные «пионерские» интонации: «Вавилоны на голове крутишь!»

Утонченный халат был украшен рисунком крупных алых роз, две из них интимно оборачивая пышную грудь, удачно подчеркивали монументальность округлостей. Мелкая цепочка бледного металла, пунктирно пробежав вокруг сдобной шеи, направляя взгляд, пикантно терялась между огромных роз. Серьезные глаза за старыми модными очками смотрели не мигая. Я почувствовал задушенный аромат… «Красное поле»? «Красные маки»? «Красная Москва»!

Всё в maman было чрезмерно богатым, преувеличенно сладким, очевидно неприкасаемым.

– Здравствуйте, – интонацией я «шаркнул ножкой» в некотором почтении.

– Здравствуй, – она, улыбнувшись, «прочла» мою интонацию. – Высокий какой… Ты Андрей?

Кивнув, я вздрогнул, услышал жалобный слабый голосок:

– Ма-а-ам, кто там?

Maman благосклонно и осторожно наклонила свою «вавилонскую башню».

– Входи, – и, обернулась в сторону комнаты, – это к тебе! Олимпиец твой.

– Андрюша, – слабый голосок Ирины Александровны мгновенно окреп, – проходи!

В моем дипломате лежало последнее сочинение «For Iren», плеер, наушники и кассета с «ядерной», «ломовой» музыкой: Smoke on the Water, Lazy, Black Night, словом, the best от Deep Purple.

– Только ты подальше от неё, – строго и задумчиво сказала мне её mаmаn, – Андрюша… И недолго. Она слабенькая ещё. Чай будешь? С лимоном?

– Лучше кофе, – я вдруг (с чего?) решил держаться нагло, – если можно.

Вероятно, я предчувствовал нечто необыкновенное, что случится скоро.

– Кофе, – она произнесла это ровно, без утвердительного вопроса.

– Кофе, – я имитировал её тон. И затем, глубоко вздохнув, хамски добавил: – И сливки. Если можно.

Mаmаn её скривила рот, я догадался – это была усмешка:

– Желаю вам после олимпиады из олимпийца превратиться в олимпийского бога. Как это похвально, молодой человек, что вы навещаете свою заболевшую учительницу, проходите, она ждет вас.

И я прошел…

– Здравствуйте, Ирина… Александровна!

– Привет! – и тише, – ангел мой…

Но я услышал.

И ещё тише:

– Солнце, дверь закрой!

Я торопливо прикрыл дверь. Зажмурившись, обернулся. Её черная челка, алый румянец на меловых щеках, опущенные ресницы, бледные капризные губы… Подумалось: «Господи, ей двадцать четыре года!»

Я вставил кассету в плеер и, путаясь в её волосах, ощущая нездешние ароматы духов и жаркого пота, осторожно надел на неё наушники. И увидел близко-близко глаза её-мои любимые... Не удержался и прижался к её пылающему лбу своей холодной, только что с мороза, щекой.

– Приятный ты какой, прохладный, – сказала Ирина еле слышно, – люблю, – и добавила одними губами, – тебя…

Я включил плеер.

– Ты подальше от меня, – она, улыбнувшись, обняла меня за шею и прищурила глаза, – я заразная!

– И это плохо. «Плохо» мне поставишь? Я не хочу на олимпиаду.

– Поставлю, не читая, «отлично»! Поедешь и выиграешь олимпиаду как миленький.

– Нет, не поеду! Ты не оставляешь мне выбора.

Я поцеловал сухие горячечные губы Ирины. Она ответила мне, с деликатной требовательностью раздвигая языком губы. Поцелуй был долгим, её потрескавшиеся губы успели стать влажными. Где-то на окраине поплывшего в никуда сознания возникли звуки кофемолки в кухне, Highway Star еле слышным эхом в наушниках… И всё ожило, заныло и стало неприлично тесным. Ирина задышала чаще горячей грудью, и я оторвался от неё наконец – она начала обессиленно задыхаться.

– Oх!.. Теперь я не одна...

– Я с тобой!

Ее руки, плечи, грудь без лифчика – всё влажное, пышущее, болезненно манящее…

– Классная музыка для классной учительницы! – губы Ирины стали малиновыми.

– Моя любимая, – зашептал я в её ухо, – любимая моя… и музыка тоже.

– Помнишь этот райский сад? – Ирина медленно задрала свою майку до мелко подрагивающего подбородка. – Эти яблоки и эти вишни?

– Забыл! Не опускай майку!

– Я, как и ты, умею дрожать подбородком!

– Я, как и ты!

– Знаешь, – она взяла мою руку и запустила себе под одеяло, – на мне нет трусиков...

На мгновение ощутив дрожащими пальцами шелковистое, постыдно всё прервав, я, пригибаясь как под обстрелом, затравленно метнулся в кресло – шаги за дверью. Не опуская майку, давая мне возможность рассмотреть, Ирина медленно закуталась в одеяло. Из-под одеяла мне показали кончик язычка – дрожащий, розовый, деликатесный на вкус кончик язычка. Сердце моё раздвоилось и стало гулко стучать в тлеющих ушах. В комнату торжественно вплыла её maman. И кофейный аромат смешался с запахом «Красной Москвы».

– Кофе твой, Андрюша, – сказала mаmаn. И добавила значительно: – Со сливками.

– Спасибо! – приняв из её рук чашку, я скандально и невпопад звякнул блюдцем.

– Не кричи. Что это у тебя руки дрожат?

– Волнуюсь, – гулко прошептал я, – перед олимпиадой.

– Да всё будет хорошо, не переживай! Пунцовы какой… Ты не болен?

– Всё зе бест, – я стал неловко греть свои ледяные трясущиеся ладони о чашку с кофе.

– Зае… что?!

– Мамуля, это по-английски! Всё отлично!

Mаmаn строго посмотрела на дочь, затем на меня:

– Не волнуйся. Ирина Александровна тебе поможет! Научит тебя всему. Правда, Ирина Александровна?

– Конечно, помогу! – пробубнила Ирина из-под одеяла. – Разумеется, я научу. Ещё как научу! И именно что – всему! Особенно обучу языку.

– Я еще совсем не всё знаю, – сообщил я обществу, – главного не знаю. Особенно язык.

– Узнаешь и главное, – оберегая прическу от излишнего, mаmаn экономно кивнула сама себе, – занимайтесь! Русский язык требует этого!

– Язык, да! – подтвердил я, не удержавшись. – Язык мой требует! А также всё другое.

Maman осторожно выдвинулась из комнаты. Мгновенно возникло название сюжета: «Сберегательная Maman», трепетно относящаяся к эмоциям, движениям, прическам. Надо будет запомнить. 

Дверь тихо закрылась, но не до конца.

– Рассказ почитаешь? – я не узнал свой деревянный, из липы, голос.

– Оставь, – нетерпеливо сказала Ирина, – потом… Обязательно!

Я отпил кофе, не почувствовав вкуса, понял только, что горячо, и опять посмотрел на дверь.

– Да оставь ты свой кофе! – прошептала раздраженно Ирина, хмуря брови. Она перехватила мой взгляд и вытянула из-под одеяла голые руки: – Иди сюда. Давай ещё раз. Для надежности!

Я отставил кофе, вернулся к ней на кровать и поцеловал свою любимую учительницу ещё раз. Потом ещё… Для надежности.

– Ты как бабочка на моей ладони, боюсь пыльцу с тебя сдуть, – слушая, я не слышал её шепот, – в новогодние каникулы я буду одна. Приходи… учиться.

И я не поехал на олимпиаду, этим же вечером в горячке жара и предчувствий слег в постель – блаженные ночи и дни «в обнимку» с обнаженными, альбомно раздвинутыми женщинами Рубенса, Ренуара и Модильяни. Ночи в метаниях, гриппе и томительных температурных мечтах...

Дней через десять, сразу после Нового года я опять пришел домой к Ирине, дверь в этот раз открыла она сама. И я мгновенно понял – мы одни...

(9 «А» класс, зимние каникулы – Мясницкая, «Шоколадница», 1992, 2017 гг.)

Бабочки в декабре.

Я старался не смотреть на обнаженную Машу. Взгляд девушки был величественным, и, одновременно, сострадающим. Именно так, холодно сожалея, богини смотрят на смертных. Улыбка обманчиво доверчивых девичьих губ, провоцируя, сдерживала порывы. Ювелирный разрез её зеленых глаз был безупречен. Богатые волосы, растекаясь по плечам, струились до неприкасаемой русалочьей груди. Я прищурился – кожа девушки светилась. Раздетой, Маша держалась свободно и естественно. Блистательная броня её наготы была неуязвима для оценок и мнений. В таком виде девушка могла выйти из студии, взять у полицейского его мотоцикл и прокатиться по Пречистенской набережной. Без спроса…

Бог не только атеист, мысли мои путались, Он еще и эротоман…

– Надо же, – Ирина задумчиво зашуршала моими бумагами, – забыла…

«Начинается! Она забыла! А мне еще надо успеть к Насте в эти её захолустные Текстильщики. И выяснить, наконец, отношения. А надо? А они есть? О, Господи…»

– Что именно ты забыла? – я старался говорить вызывающе вежливо.

– Вот смотри, – Ирина наставила своё пижонское, якобы чеховское пенсне в мой текст, затем прицельно прильнула к линзам, – «Ты как бабочка на моей ладони, боюсь пыльцу с тебя сдуть…» Запятую не там поставил, двоечник…

– Отличник. И?

– Что «и»? – опустив пенсне, Ирина раздраженно посмотрела на меня. – Нужна бабочка! Бабочка – замковая, серединная деталь моей композиции. Раздетый фронт Маши, бабочка, и тыльный ты.

Мы сидели в студии Ирины, на Пречистенской набережной, напротив «Красного Октября». Днями, прочитав мой сюжет «Учительница близкая моя», Ирина позвонила мне. «Очарованная историей», решила сделать фотографию на «твою тему». Вызвала «лысого бородача», ассистента-осветителя и «помощника всего» Васю, «одолжила» у коллеги, фотографа Сережи Леонтовича модель Машу, пригласила меня, и вот – бабочка…

– Где в декабрьской Москве можно найти настоящую, более того, живую бабочку?

– Давай я тебе на стене фломастерами нарисую, – легкомысленно предложил я.

– Сколько тебя знаю, – Ирина вздохнула, – ты всегда был болваном! Ни ума у тебя, ни таланта, ни красоты. Рост один. И вес… Как твоя Настя тебя терпит? Такую тяжесть на себе каждую ночь. Или не каждую? Я бы на её месте…

– Хватит!

– Маша, – Ирина демонстративно повернулась к девушке, – хватит! Надень халат.

– А где гример? – жеманно оглядываясь, Маша накинула на плечи халат.

Забыв подпоясаться, Маша взяла в руки сотовый телефон. Одетой девушка выглядела почти непристойно.

– Я за неё, – сказала Ирина. – Тем более, что ты будешь размытым силуэтом.

– Я? Силуэтом? – оторопев, Маша оторвалась от телефона. – Размытым?!

– Не возбуждайся без нужды! Самым красивым в мире силуэтом! Вася, – Ирина махнула рукой «помощнику по всему» Васе, – свет пока убери. И окно приоткрой – душно.

Эхом щелкнул тумблер, студия погрузилась в интимные сумерки. И тут же потусторонним сиянием телефонов высветилось лицо Ирины и лик Маши. Из окна потянуло бельевой морозной свежестью.

– Слушай, у меня не так много времени…

– Обойдется твоя Августейшая Львица! – Ирина даже не подняла глаза от телефона.

– А ты откуда…

– Я подруга у твоей Львицы! Лучшая! – Обращая внимание, Ирина сунула пенсне в нагрудный карман приталенной рубашки.

Я внезапно осознал очевидное – точно, лучшая подруга моей лучшей подруги.

– Ты, Андрюша, старый стал, забывчивый. Помнишь, как звать тебя?

– Тебе это срочно?

Теряя часть своей божественности, Маша отчетливо хихикнула. Я и не подозревал, что она так чутко прислушивалась к нашему разговору.

– И кстати. Твоя Настя влюбилась в тебя, когда ты ей, родившейся в августе, прозвище придумал явно тайное – Августейшая Львица, знай.

– Я догадываюсь.

– Черт, как дорого! – Ирина бессмысленно уставилась на меня. – Живые декабрьские бабочки в Москве очень дорогие, знаешь?

– Купи мертвых. На булавках. Или выпиши из Нижнего Куранаха. Там дешевле.

– Насколько? – Ирина сосредоточенно смотрела в окно. – О, это острота?

– Вроде того! Ты умница, обожаю тебя! Еще раз спрашиваю, фломастеры есть?

– Забыла сказать, – сообщила Ирина, листая телефон, – тебе никуда не надо ехать.

– То есть?

– Настя сюда приедет. Слушай, а ты действительно мальчиком спал с этой учительницей? С этой Ириной… Александровной? А Настя в курсе? Она тебя к любой ведьме ревнует, и даже к твоим прошлым девкам, знаешь?

– Какого черта?!

– А вдруг ты спал со мной? Вдруг я была ею? – Ирина улыбнулась одними губами. И ехидно продолжила: – Всё-таки мы с ней тезки. Ты веришь в реинкарнацию? В повторное воплощение?

Как это глупо, думал я, голая девушка в халате, озабоченная Ирина, Настя, которая, вероятно, уже едет из своих Текстильщиков, эта бабочка – нагромождение нелепостей...

– Зачем ты пригласила Настю? – «дура», хотел добавить я. Но не добавил.

– Ты, главное, не волнуйся. Всё у нас будет хорошо. Мы с Настей так решили.

– Вы?! Решили?! Слушай…

– Я вспомнила! – закричала Ирина. – Косоглазые! У них же были бабочки!

– Косоглазые это же зайцы, – неуверенно предположила Маша. – А бабочки тоже бывают косоглазые?

– Это фамилия, – пояснила Ирина, обращаясь исключительно ко мне, – подруга моя вышла замуж за Косоглазых. Идиотка!

Маша опять хихикнула. Я подумал о конечности жизни. Ирина набрала номер…

– Привет, Косоглазые! Это Ирка Покровская. Узнала, коза? Я вазу новую купила! Синюю. Китайскую. Драгоценную. Сколько? А… Сколько мы не виделись? Бог знает!

Вполуха прислушиваясь к размашистому разговору Ирины, я стал думать о том, что это – бездарная, более того, пустая затея. Написать, спустя много лет, рассказ и ждать, что в этой связи истают воспоминания, а с ними и досада, и ночные мысли о невозвратном. Тебе больше никогда не будет шестнадцать лет, а ей – двадцать четыре. Неужели ты не в состоянии принять это? Скандал с Настей, обременительная съемка... Для чего мне всё это?

– …Ладога, представь, опять рассказ настрочил. «Учительница голая моя», про его первую учительницу интимного и литературы. Как бы рифма! «Учительница первая моя», понимаешь? Какая-то баба и по русскому, и по языку. Ой ты, умница! Так вот! Он пишет и пишет. Выписаться никак не может. Представь, про то, как он с пожилой учительницей девственность потерял. Но было это, представь, сто лет назад. Я округлила. А нет… «Учительница близкая моя»! Этот болван не решился на слово «голая». Так вот. Я делаю фотографию на тему голой учительницы и автора. И тут главное, слышишь, Косая? Бабочка! Да не бабочка косая! Это ты Косая! Фамилия у тебя, у дуры, такая! Что-что? У тебя уже другая фамилия? Ты, мать, даешь! Направо даешь и налево!

Я затравленно оглянулся в поисках выхода. «Выход» призывно светился зеленым, цвет гармонии – то, что надо. Рядом с дверью стояла пузатая синяя ваза с тусклыми огненными драконами на женственных боках. Неряшливо облупившиеся крылья драконов должны были демонстрировать благородную архаику. А всего час назад я принял вазу за убогий садовый горшок…

– Стоять! – не отнимая телефон от уха, Ирина наставила на меня свой ненормально выгнутый грозящий перст с фиолетовым наконечником ногтя, указательный палец, засиженный кольцами. – Даже не думай! Это я не тебе. Это я одному простоватому сочинителю! Так что с бабочкой? Да. Я помню, у тебя были. Мне нужна большая и желательно живая, – Ирина оглянулась на меня, – и чтобы у нее крылышки были голубые. Или синие. Под цвет… кофточки автора. Да не он голубой! У него голубая кофточка синего цвета. Настя его, дура, купила ему! Выручай! У меня голый персонал простаивает. Да не Ладога голый, а модель Маша! Еще о чем-то хотела с тобой похрюкать… Как ты третьего-то мужика поймала, а, Диана-охотница? Четвертого?!

Альковные разговоры по телефону не имеют финала, думал я, это будет вечно...

– Представляешь, косая Косоглазая снова сменила фамилию.

Я очнулся. Ирина опять обращалась ко мне…

– Какая досада! На Кривых?

– На Малых! Худых, Пивных! Эта «наездница сверху» опять захомутала какого-то идиота, – агрессивно сообщила Ирина, – уже в четвертый раз. Сейчас она Саблина. Завидую бессмысленным бабам, которые живут бесстрашно, легко и весело меняя фамилии, как платья. В то время, как я теряю время с тобой…

– Сочувствую, – посочувствовал я, – но в деле смены фамилий ничем помочь не могу.

– Еще чего! Хотя… Ирина Ладога, звучит?

– Слушай…

– Слушай, пока коза Саблина к нам скачет, закажи пиццу, я все деньги ухнула на драгоценную китайскую вазу из фарфора. И на тебя.

– На меня?!

– На твою съемку!

Мы сдвинули два небольших стола. Включили кофеварку. Я заказал пиццу. Маша, не чинясь, помогала «по хозяйству» Васе, лысину которого компенсировала неряшливая, но, видимо, модная борода. Страдальчески кривя густо намазанные deep purple губы, Ирина по-азиатски щурилась на меня через оптику японского фотоаппарата.

– Я и не думала, что у тебя не лицо, а физиономия. Отчасти глуповатая…

– Спасибо тебе.

– Попытайся подумать о чем-нибудь умном. Хотя бы реалистично притворись...

Я придал своему лицу как можно более осмысленное выражение.

– У покойников взгляд живее, – обреченно рассмеялась Ирина.

– Ты знаешь, как смотрят покойники?

Ирина промолчала. Как мне показалось, в положительном смысле.

– Кофе готов, – сказал Маша, окончательно став обыкновенной девушкой.

– Пить будем, – робко предложил оргию Вася, – гулять будем…

Видимо садистски наслаждаясь, Вася искромсал огромную пиццу неровными рваными ломтями. Ирина решительно закинула фотоаппарат на плечо как винтовку – стволом вверх. Маша неуклюже расставила разнокалиберные чашки и запахнула, наконец, халат. Я обреченно подсел к столу, думая о том, что испугался я много лет спустя. Эта наша с Ириной Александровной любовная история могла плохо закончится для нас, но я тогда не понимал этого. Не понимая ничего, видел только её грудь, её бедра, и всё другое-прочее. А она осознавала неоднозначность нашей ситуации, не могла не осознавать. Слава Богу, что всё это было и… не совсем прошло.

– Ты с нами? – Ирина болезненно толкнула меня локтем. – Или ты на Бетельгейзе? С Настей твоей? Или с Дарьей Второй? Или с Викой? Или с Ириной… Александровной?

– Достаточно, я здесь, с тобой, за руку тебя держу.

– Ты будешь смеяться, но хочется именно этого. Хочется, чтобы тебя держали за руку – пожизненно. Я бы согласилась влюбиться даже перед смертью, ты влюбилась, а тебе – раз! – доктор говорит: «Жить вам, родная, три месяца!»

– Смерть за три месяца счастья, – сказал я, прикидывая, – вряд ли за всю жизнь выпадет больше, остальное – время докучливых надежд.

– Так вы с Настей развелись? – Ирина нахмурилась.

– Развелись, не поженившись…

– Кретины! – Ирина с отвращением оттолкнула мою руку. – Все трое!

– Ты зачем Настю сюда пригласила?

– Чтобы тебя, дурака, закрыть, в случае чего, – Ирина показала, – вот этой прекрасной грудью третьего размера прикрыть центнер твоего организма. Оцени!

– Я оценил, – этого, думаю, мне только не хватало. Что-то здесь было не так. В деле смены фамилий я не верил в женское благородство.

Мы удачно доели пиццу, когда в студию ввалилась присыпанная снегом, энергичная, белозубая пара – он и она – Саблины. Изображая счастье, Саблины несли в руках пакеты и сумки, набитые продуктами. В некоторых пакетах призывно звякало стекло. Саблина весело хохотала и целовала в губы всех без разбора. Номером два, следом за женой двигался бледно улыбающийся Саблин, крепко пожимая не протянутые руки. Я мысленно схватился за голову – пир вовремя – продолжение.

После поцелуев Ирина подхватилась:

– А бабочка-то?!

Из неприметного пакета Саблина торжественно извлекла завернутую в какую-то лоскутную попону «клетку для попугая», украшенную медной табличкой с надписью «Nero». В клетке, складывая и расправляя голубоватые крылья, страдала от одиночества крупная бабочка. На дне клетки сладко разлагался декадентский огрызок яблока.

– Временно освобожденный из застенка клетки попугай Нерон, – Саблина счастливо расхохоталась, – неприкаянным бездомным бродит пешком по квартире и без конца повторяет две фразы: «Никто меня не любит!» и «Зачем жить дальше?»

Действительно, подумал я, когда никто, то зачем?

– А это Марфа! – представляя бабочку, Саблина торжественно расхохоталась. – А по-научному бабочка Морфо! Когда Марфа заснет вечным сном, мы с Саблиным ее засушим.

Мне показалось, бабочка светилась, как кожа Маши…

Наконец, Ирина выставила штатив с фотоаппаратом «на линию огня съемок». С окоченевшей улыбкой мертвеца, не дыша, Саблина подсадила бабочку на стену. Меня установили рядом. Ирина взглянула в объектив фотоаппарата. Затем, неприлично обняв, уткнувшись лбом в интимное, сдвинула меня в сторону. Опустившись на колени, Ирина обвела мои ноги на полу мелом. «Сюда встанешь, прямо ногами встанешь, не перепутай». Потом Ирина поставила передо мной уже не обнаженную, а обыденно голую Машу. И обвела мелом ноги Маши. Затем мы с Ириной «репетировали выражение лица физиономии и положение головы».

– Смотри прямо в объектив! Серьезно улыбнись. Лоб выше, а подбородок ниже! Влево голову. Влево – это не вверх, это другое направление!

И вот всё настроено, выставлено и выверено. Неестественно замерев, все встали как смогли.

– Замечательно всё и многое другое, – сказала Ирина, не отрываясь от фотоаппарата.

Бабочка неслышно вспорхнула к потолку. Затем переместилась в сторону приоткрытого окна.

– Саблин, – закричала, истерично хохоча Саблина, – сачок давай! От Набокова!

Ситуация с побегом свободолюбивой капризной бабочки повторилась несколько раз. И каждый раз бабочка подлетала всё ближе и ближе к раскрытому окну. Как будто бабочке стало невыносимо скучно и душно. Как будто она устала быть одинокой. Как будто она хотела заснуть на вершине чистого, празднично искрящегося сугроба. Я стал понимать бабочку. Маша пошевелила затекшими бедрами. Саблина озабоченно расхохоталась. Ирина теряла терпение:

– Связалась я с тобой!

– Ты? Со мной?!

– Не пялься на Машкину задницу! На меня смотри! В твоем взгляде – весь смысл! Да не на меня смотри, а в объектив! Ты преодолел соблазн голой учительницы. И стал мудрым.

– А я преодолел?!

– А это мудрость? – разнузданным шёпотом спросил сам у себя Вася. – Может быть, это импотенция?

Смеясь, Маша вдруг разрыдалась. Саблина озадаченно расхохоталась. Я решил провалиться сквозь пол. В очередной раз «сколачивая композицию из предметов автора, модели и бабочки», Ирина стала материться в полголоса:

– Любимая собака, единственный друг, мать ее так, умерла. Гнусный муж предал и ушел к молодой козе с выменем… с именем Лола из варьете «Копакабана»! И половину квартиры бывший с собой унес, не забыл, мать его так! Саблина в десятый раз замуж вышла за своего Саблина! А я, мать меня так, в вечно неудачном ударном поиске! Одно хорошо, китайскую вазу из драгоценного фарфора купила!

– Подвиги утомляют, по себе знаю, – сказал я, – давай отложим съемку. Вы с Машей успокоитесь, все восторженно оценят твою вазу, и уже затем…

– Да пошло оно всё! Эта композиция жизни – дерьмо!

Саблина задумчиво расхохоталась. Саблин спрятался за спину жены. В сером окне я увидел груду металлического лома, нелепо сваренного в худую пирамиду – памятник Петру Первому. Над далекой головкой Петра фантомом промелькнула близкая бабочка. Молча вытирая слезы, Маша зябко передернула своими прохладными русалочьими плечами.

Вдруг с нехорошим скандальным грохотом распахнулась входная дверь, звонко разбилось что-то фарфоровое, утонченное и драгоценное. С беспощадным хрустом попирая каблуками китайские осколки, в студию вступила Августейшая Львица – Настя.

И тут я понял, почему Ирина пригласила Настю к себе.

Зло сощуренными глазами инквизитора, принявшего решение о продолжительной и мучительной казни, Настя смотрела не на меня, она детально рассматривала голую Машу. И Маша впервые за долгий день почувствовала себя раздетой.

«Ваза, – успел подумать я, закрывая глаза, – из бесценного фарфора»

– Саблин! Твою мать! – в студии раздался душераздирающий хохот Саблиной. – Где моя бабочка?! Я убью тебя, Са-блин!..

(Пречистенская набережная, Студия Neо, суббота, 14 декабря 2016 г.)

Похоронная гитара В. А. Шукшина.

(Картины маслом – с натуры)

– …вначале были бабы, – закончил я, – голые.

Марго посмотрела на меня сердито, даже гневно:

– Ты вообще можешь что-нибудь воспринимать в этой жизни, кроме голых баб?!

– Да, многое могу. Не могу об этом говорить. Тошнит…

– Чёрт!.. – Марго в сердцах махнула рукой и отошла от меня на два шага. Потом подумала и отшагнула и вовсе к «Одинокой березе», холст, масло, художник А. В. Пискунов-Четвертый. (На табличке значилось именно это: «Четвертый»). А я так и остался стоять рядом с «Купальщицей на берегу», холст, масло, художник А. Б. Иноков. Рельефные бедра, дражайшая грудь, разноцветные – зелено-голубые – глаза её, прибрежной купальщицы этой в преувеличенно натуральную величину. Что, думаю, плохого?

– Буфет тут есть? – спросил я. – Бар? Столовая? Харчевня? Ресторация?

Марго ничего не ответила, сосредоточенно и одновременно рассеянно, она разглядывала березу на холсте, обе были демонстративно одиноки.

Подумалось с тоской, зачем я сюда поехал, на эту выставку художников-аборигенов? Очередное дежурное «мероприятие» в рамках телевизионного фестиваля в небольшом нефтеносном городке, в двух шагах от нашей гостиницы «Четыре зимы».

Тут мимо нас с Марго прошёл, чуть пошатываясь, режиссер Немых. Я ощутил запах, и понял, да, буфет есть. Пивных, Спиртных, привычно додумались сами собой псевдонимы режиссера Немых – Винных, Косых... Как-то раз нас с Немых остановил дорожный инспектор полиции.

– Я не совсем Христос, – внезапно открылся инспектору Немых, – и моей любви не хватит на всех.

– Не Христос? – С каменным лицом офицер полиции изучал документа режиссера, – а как же тогда ваша фамилия?

В том «марсианском» диалоге меня поразили слова: «не совсем» и «а как же тогда?»

Перед поездкой на фестиваль Немых позвонил мне и сообщил о том, что в «разбомбленном ремонтом» сортире погас свет, и это не лампочка, это что-то серьезное с проводкой. И теперь, до послезавтрашнего прихода мастера, – у электриков какой-то праздник, – Немых посещает сортир, надевая на голову «шахтерский фонарь монтажника». «Это так таинственно!» Но жена предпочитает ходить в туалет со свечой, «так романтичнее!» Я посоветовал Немых, кроме фонарика, надевать светоотражающий жилет.

– …Ты идешь? Я хочу горячий кофе!

Марго, опустив длинные ресницы, помолчала, выждав положенное...

– Иду.

– Пошли. А то режиссер Немых, уже побывавший в буфете, это серьёзно!

– Нам всё оставили, – сказала Марго. – Даже кофе твой пижонский, по-королевски. Я всех предупредила…

– О том, что мы придем?

– И о том, что бар посетит режиссёр Немых…

Мы прошли мимо портрета Александра Пушкина. Поэт, по всей видимости, давно нашедший не только кружку, но и бутылку, раздваивался неадекватно весёлой старушкой со щербатой улыбкой до иссохших, уже мертвых ушей. Вероятная няня национального гения, кроме кроличьего оскала, отличалась болезненно неуместными, паутинообразными бакенбардами. Возможно именно эта деталь по остроумному замыслу художника роднила Арину Родионовну с её великовозрастным воспитанником. Ощущение складывалось такое, будто все, включая автора таинственного полотна «На троих», были «сильно пьяны». Но кто же третий? Зритель? Критик? Сам Мастер?.. Чудесная, во многом загадочная картина, холст, масло, художник Борщёв С. К. Очень своевременно, как раз перед буфетом…

Я замерз под кондиционерами на этой выставке умелых мастеров и захотелось то ли выпить, то ли попить, то ли горячительного, то ли горячего. Изувеченный русский вопрос: что пить? Кофе? Коньяк?

За невменяемой няней и её Сашей Пушкиным медленно проплыл многометровый портрет Льва Толстого абсолютного микеланджеловского размаха.

Главное, думал я, думал автор, передать масштаб личности через наглядный размер – три метра на восемь, холст, масло, художник Песцов Г. В.

Лысый Толстой был в косоворотке, при штанах и в бороде. Классик был в сапогах, которые можно было бы назвать так: «Чем выбросить… От барона Иеронима фон Мюнхгаузена». Лев Николаевич был задумчив и сосредоточен. А на дальнем плане, на фоне колючего проволочного кома леса жили-были маленькие деревенские дети без лиц, невзрачные пятнышки, размытые выцветшим вечерним светом осени…

Я вздрогнул, ознакомившись с неожиданным названием полотна: «Лев. Былые думы о школе». Школы, кстати, не было. Или она была, но за лесом. Видимо, были и думы, но, очевидно, уже в прошлом (былые?)

Вероятно, художник пытался охватить два космоса сразу: Льва Толстого и мыслителя-невидимку Александра Герцена…

Дальше, представилось по ходу, должен быть Н. В. Гоголь с гитлеровской чёлкой и семитским носом, как бы в несоединимом соединении, холст, масло. Но случился портрет Шукшина В. А., масло, холст. Работа художника с приятной обеденной фамилией Ковригин Г. Г.

Ковригин, просмаковал я, и вспомнил – через дефис – мастера Борщёва…

С неизменно босыми ногами В. А. Шукшин сидел на неуютно округлой родной земле. Шукшин сидел, обнимая траурную лаковую гитару, которая была как в руках, так и в ногах актерствующего писателя-режиссёра. Гитара липко блестела. На грифе гитары имел место алый бант, отчасти похожий размером на странный капустный кочан. Мертвящий взгляд Шукшина, как бы огибая раму картины, был направлен в мир всё еще живых.

Я вздохнул… Очень точное название у выставки: «Экспозиция художников-умельцев». Точнее, думаю, и не скажешь – умельцы…

И только сидя в буфете и помешивая ложечкой кофе, я внезапно осознал очевидное – в имени Шукшина была допущена опечатка: В. А.

– …а должно быть, В. М., – сказал я Марго, – он же был Макарович.

– Макаревич? И он из этих?!

– Макарович! От имени Макар!

Но Марго только горько отмахнулась.

– Главное, что он босой, – сказала Марго, – и сидит, где положено. На маленькой родине, стало быть, сидит, в Сростках. А как там его отчество в этой единственной букве, кого это волнует?

Да и правда, подумалось, кого? Я уже не говорю про загадочную его похоронную гитару...

– «М» там, или «А» – ерунда. «А», мне, кстати, больше нравится. Хотя и так хорошо! И «А», – Марго посмотрела на меня, – и «М».

– Ты ещё ножом вырежи на скамейке: А+М=любовь…

– И вырежу!

О, Господи…

…Гоголя мы всё же увидели, но косвенно, в факультативном порядке. Гоголь явился нам в образе Достоевского – внезапно! – холст, масло, художник И. Б. Скворечников. Федор Михайлович имел измученное чем-то – чем? – лицо. Маленькие его худенькие плечики, туго пеленая, обнимала чёрненькая шинель.

– «Шинелка»! Без мягкого знака, – сказала Марго.

Картина называлась строго, поучительно и отчасти модно: «Достоевский F. М. Все мы из шинелки Гоголя». И тут я понял, отчего у Fедора Михайловича было плаксивое выражение припухшей и круглой, какой-то «Петровско-Первой» физиономии.

– Шинель жмет ему, – догадался я, – тесновата шинелька!

Марго обняла меня…

– Маловата, да. Он из неё вырос…

– Вышел, так точнее, – я вздохнул, – первопроходимцы от живописи…

Словом, сказочная картина – как бы двойной портрет великих писателей через многоточия: Достоевский… шинель Гоголя… и сам Гоголь – призрачным фантомом.

– Шинелька тесновата, кольчужка коротковата, трусы узковаты, презерватив…

– Лучше без…

И тут мимо нас с Марго снова прошел, чуть пошатываясь, режиссер Немых – Пьяных, Худых, Бултых.

– Поехали отсюда! – мне стало скучно. – Полдник и сон-час.

Марго призывно улыбнулась:

– Пьем её и едим её! Ресторан «Нефть» подойдет? Для полдника?

– Ресторан… «Нефть»? Ты серьезно?

– Абсолютно.

– Стадион «Циан», – вспомнил я, – конфеты «Радий», сериал «Две стороны одной Анны». Для разгона сойдет и «Нефть», хорошо, что не «Цемент».

Смеркалось, было часа четыре…

В послесловии подумалось, «без» лучше, Марго права, конечно…

(Гостиница «Четыре зимы», Русский Север, ноябрь 2008 г.)