Палыч наповал.

Давали модно и на выбор: «Нет. Чайка. Занято, или Че? Чайка? Открыто». (Или что-то в этом роде)

В первом действии, радуя мужскую часть аудитории, еще не старая Ирина Николаевна Аркадина, сотрясаясь, вприпрыжку ходила по самому краю сцены в условном факультативном купальнике. Аркадина без устали поправляла правую грудь и обагренную вишневым соком бинтовую повязку на левом бедре. Позже, скандально с треском разорвав, Ирина Николаевна хитроумно переместила эту повязку на незадачливую голову Треплева.

Треплев, забывая и путая свои и партнерские реплики, заложив подбородок за воротник, невнятно изображал нервность, которая позволяла ему мучительно вспоминать слова роли. В интонациях изнуренного этой работой Треплева отчетливо виделось: «Зачем вы меня обижаете?» Затем: «Оставьте меня». И наконец: «Я брат твой!» Понимая, публика братски прощала.

Как будто бы предвосхитительно беременная Заречная, молча, а потому докучливо представляла монолог по поводу «львов, орлов и куропаток». Зрители, оглядываясь и вскидываясь, невпопад всхлопывали. В робких хлопках чувствовалось недоумение с одной стороны и подбадривающее немое «а вслух?» с другой.

Пугая несмелых, модный беллетрист Тригорин решительно, но неумело размахивал тупым топором начинающего палача. Середина зала, ожидая, болезненно вглядывалась в тусклое топорное лезвие. В руках у Треплева, напротив, был утонченный полемичный лук и колченогие стрелы.

Сорин в тюбетейке зигзагами перебегал по сцене напуганным зайцем, обремененный гремящим деревянным самокатом и стопкой собрания одинаковых сочинений Николая Коляды. Время от времени шаркая ножкой, Сорин сосредоточенно демонстрировал залу коричневые обложки, затем разбрасывал книги как зерна на вероятно не совсем еще вспаханное просветительское поле.

Под шквал облегченных аплодисментов, на поклоне, размахивая лассо, режиссер спектакля, светоотражающе сияя левым бортом фанерного пиджака, угрожающе и непонятно спел «Ямщик, не гони мустангов!», сплясав при этом ногами нечто совсем иное. Смешавшаяся в доме театра искрометность находок била наотмашь. Вставая со своих мест, наделав много шума из всего, зрители были почти счастливы…

Постскриптумно загремев, самокат Сорина упал в пустынную оркестровую яму, хамски сметая интеллигентные пюпитры. Погасший свет люстры закончил время.

Господи, спаси и сохрани провинциальный русский театр, особенно в столицах.

Две-три вещи несовместные…

(спектакль жизни нараспашку)

С «известным театральным режиссером и драматургом» NN случилось невероятное – от него неожиданно ушла жена. (Обычно было наоборот.) Как водится, всё произошло на глазах у полуинтеллигентной, артистической общественности, покрытой зеленоватым налетом богемности. В цирковой атмосфере театра тут же возникли прямолинейные кривотолки и перепроверенные слухи...

А между тем, заиндевев от перспектив блистательного сюжета – она от меня – NN незамедлительно уехал на дачу и, обливаясь азартными слезами коньяка и кофе, перебивая сам себя, лихорадочно сочинил пьесу, посвященную вероломно прерванным отношениям с женой. Человек не просто может быть брошенным женой, он может быть брошенным женой внезапно!

Актеры наследственного театра NN с горячечным энтузиазмом споро кинулись репетировать диалоги, ссорясь, споря, о соотношении подлинных и придуманных поворотов этой истории. Наиболее бесстрашные актрисы с наглой деликатностью напоминали автору «как всё было на самом деле», напирая на «правду искусства и ложь жизни». Автор, удовлетворенно хмурясь, делал каракулевые пометки в тексте. Все, включая мужа главного бухгалтера театра, предвидели феноменальный успех «спектакля нараспашку».

Спустя месяц, вдруг осознав «дело рукозадости своей», бывшая жена NN стала всюду намекать на то, что в случае, если спектакль «загремит», она «возможно, вернется к NN». В ответ NN стал, всюду намекая, возглашать тезис, о том, что «теперь он такой, каким видел себя только в мечтах – свободным гением. Ибо подлинный гений всегда одинок. Потому что гений и любовь – две вещи несовместные». Бывшая жена NN, туманно намекая, ответила в том смысле, что «твой разврат и моя любовь – три вещи несовместные!» По этому поводу окружающие, недоумевая, стали гадать, либо бывшая жена NN плохо знакома со счетом, либо она знает то, чего не знает затаившая дыхание общественность. Последнее обстоятельство вызвало обидное ощущение хамской недоговоренности всех героев разводной истории.

Наконец, в призрачный фантомный диалог намеков ожидаемо вступила актриса BB, получившая в новой пьесе роль бывшей жены NN. (Знатоки усмотрели в этом дурной для ВВ знак – бывшая!) С публичной откровенностью обнародованной любовницы, BB стала всюду намекать на то, что «через секунду после премьеры, на поклоне NN сделает ей предложение руки и сердца. Оно конечно, любовь и гений вещи несовместные, но никто не отменял две другие, разумно совместные истории, а именно – брак и постель». В этом выступлении общественность поразила дьявольская точность, а значит и убедительная правдивость одной хронометрической детали – «через секунду».

Бывшая жена NN, намекая, мгновенно оповестила «театр и мир», что в случае «этого секундного развития событий» она «убьет их всех обоих». По театру извилисто поползли новые убийственные слухи о наличии у бывшей жены NN немецкого охотничьего ружья Sauer – два вертикальных ствола. Знатоки утверждали – для убедительности Sauer должен выстрелить дуплетом не в финальном акте, а непосредственно после спектакля, «на поклоне», и это, несомненно, будет новым словом в мировой сценографии. А теперь ваше слово, господин Sauer!

Сам NN очень кстати должен был играть в своей пьесе пустяковую роль человека, проведшего жизнь в ожидании, профессионально мятущегося режиссера самодеятельного театра «Тайная Советница», созданного женственными силами линейного отдела полиции с запредельным номером 999-666.

Не понимая, где Бог, а где явь, путаясь в с-ложной правде вымысла, все с напряжением вглядывались в зеркальные судьбы героев предстоящего спектакля. Знатоки же с восторгом и ужасом неторопливо прикидывали варианты развития событий, предвкушая сокрушительные последствия «через секунду» после премьеры, когда, собственно, всё настоящее и начнется...

(Март, спрятать чернила и улыбнуться, 2016 г.)

Что-то похабное в разговоре...

Валерии, чуткой и грамотной учительнице младших классов.

Спичек не было. Метальников перебрал выложенные на стол продукты, нет, не купил. Вынул из кармана джинсов листок со списком покупок. Вероятно, думая о соседней солидной «буженине» – строчка и цифра «6» – он, не заметив, «перемахнул» взглядом невесомое слово «спички», что, между тем, шло строчкой под значительной цифрой «7». Болван, опять придется идти в магазин, опять погружаться в этот ад жары. Скорей бы тучи, ливни, бессолнечные дни, горячий чай, джаз, запах сладкого перца от соседей снизу – осень.

Местные синоптики, наивно веря в то, что «мечты сбываются», а «слова материальны», сухо ошибаясь, предсказывали хоть и «кратковременный», но дождь. Однако начало сентября выпало томительно удушающим, вероятно еще и потому, что вера синоптиков была наивной. Как будто вера бывает иной…

Тяжело собираясь с духом, имея ввиду поход за спичками, Метальников вдумчиво разложил продукты по холодильным полкам, попутно наслаждаясь кратковременными, вечно морозильными веяниями. Именно в этот момент в дверь настойчиво и одновременно робко позвонили. Кого там черт толкнул на амбразуру моей двери?

За дверью терпеливо пританцовывала высокая корпулентная блондинка невнятных лет с тревожным взглядом больших, но круглых глаз. «Седые» волосы были как будто бы схвачены врасплох в тугой самостоятельный хвост, который своенравно лежал на левом плече почти женственной девушки, струясь до выдающейся груди. Чуткое левое ухо локаторно оттопыривалось, а правое, вероятно, услышав нечто ужасное, испуганно жалось к голове. Долгий нос никак нельзя было назвать «носиком». Лет ей было то ли двадцать пять, то ли наоборот – сорок два. В руках она держала целлофановый пакет, наполненный окровавленной шрапнелью вишни.

– Вам кого? – сердито спросил Метальников, сознательно не поздоровавшись.

– Меня мама прислала, – загораживаясь, блондинка призывно, но неуверенно, как бы размышляя, пошуршала пакетом, – вот.

– Чья мама? – Не глядя на пакет, он начал задавленно свирепеть. – Что это?

– Ваша мама. Я не виновата. Здесь немного вишни. Пекло, ни у кого нет, а у нас есть.

– Проходите, – Метальников неловко принял пакет, мелькнула мысль о деньгах. Сколько ей дать? Что за нелепый сюжет? Почем сейчас вишня?

Нагло вздернув нос, блондинка стеснительно проплыла мимо. Похоже, они тут до сих пор душат окружающих древней «Красной Москвой». Он увидел ее широкую спину и еще более широкий зад, однако при таких жарких широтах талия имела место быть. Сквозь тонкую и легкую юбку цыганских раскрасок вызывающе проступали светлые трусики. Коромысловые движения бедер при ее шаге болезненно оживили пульс в левом виске Метальникова. Настроение испортилось окончательно. Почему я не хочу быть счастливым?

– А босые мои ножки снимать? А я знаю, как вас зовут, вы Михаил. А меня зовут Валерия.

– Проходите одетой, в босоножках, – Метальников с неприязнью подумал о матери и тут же пожалел о том, что сказал, было бы неплохо увидеть, как она снимает обувь, – у вас странное в своей нормальности имя.

У нее были белые открытые босоножки на практичных низких каблуках, ногти левой ноги были выкрашены в оранжевый цвет, правой – в фиолетовый. Верно, это был какой-то фиолетово-оранжевый вызов. Или протест. Или манифест. «Встать с правильной фиолетовой ноги, чтобы все было фиолетово!»

­– Это как? – она обернулась на пороге кухни.

Метальников отметил ее чистую, все еще молодую кожу.

– Я в Кургане мягко сталкивался с девушками по имени Виолетта и Виталина, Анджела и Анжелика, Рената и Стелла. Были еще какие-то невообразимые имена, вроде, Флорины. Я даже стал рейтингово коллекционировать женские имена Кургана. Работница гостиницы «Москва», Сталианна – на первом месте. Стальная Анна или Анна Сталина, на выбор. Оцените.

– Это невозможно не оценить, – она коротко усмехнулась, – «мягко сталкивался с девушками»!

– Вероятно, так родители преодолевают провинциальные комплексы.

– Смешно, – грустно сказала Валерия.

Она добросовестно расправила юбку и не села, а основательно уселась за стол как настоящий книжный разведчик, в углу кухни, лицом к двери, закинув одну полную ногу на другую полную ногу, всем своим большим телом показывая «крепитесь, это надолго». Умастившись, Валерия тут же начала перебирать, как четки, бусы на голубоватой молочной шее – светлые желтоватые шарики. Искусственный жемчуг? Или настоящий? От прабабушки, курганской аристократки…

Белоснежная светящаяся блузка с распухшим, но узко-хищным клювом декольте до такой степени тесно облегала витринную грудь, что Метальников стал опасаться треска отлетевшей пуговицы. Валерия была похожа на непонятно зачем одетых натурщиц Огюста Ренуара. Или Питера Рубенса. Скорее, Рубенса. Хотя…

– Смешно до нелепости, – согласился он, пристраивая пакет с вишней в раковину.

– А курить у вас можно?

Метальников в жизни не выкурил ни одной сигареты. Терпеть не мог табачный дым, но было любопытно, из какого именно места она достанет пачку сигарет и спички.

– Конечно! – в качестве пепельницы, он незамедлительно поставил перед ней сияющее чистотой кофейное блюдце и с некоторым разочарованием увидел, как Валерия заученным одновременным движением сунула руки в невидимые карманы юбки – слева и справа – и достала сигареты и коробок спичек. Он удивился, она курила настоящие Marlboro – пачка твердого картона.

Идиот, ты думал она достанет сигареты из декольте блузки? А, кстати, хорошо бы…

Она закурила и аккуратно рассовала по карманам сигареты и спички. Ну вот! Теперь кухня пропахнет дымом. Впрочем, пахло почти приятно. А если еще сварить кофе…

Подумалось о том, что уже три месяца он не видел – так близко – относительно молодую и здоровую женщину. Вероятно, именно поэтому она показалась ему почти красивой. Метальников общался только с матерью и её «подробной» физиологией: кашель, кряхтение, сморкание, звуки и запахи сортира, «измерение уровня ада» – артериального давления. Завтрак – зеленый чай с молоком и овсяная каша с тертым яблоком. Прием таблеток, капли в глаза. Затем мать, используя лупу, созванивалась с подругами. Потом «празднично одевалась» и, опираясь на трость, шла «гулять» в «наш девичий клуб на скамейке». А он, расписав покупки, через день посещал продовольственный магазин, после чего готовил обед, затем убирался в квартире. При всем этом, Метальников был благодарен судьбе за то, что мать пока еще самостоятельно ходила в туалет и точно отвечала на контрольные вопросы: «Как тебя зовут?» и «Где ты живешь?» Днями, к правильным ответам мать добавила: «Старость – это когда тебе неуютно в твоем родном единственном теле».

– А вы надолго в Курган? – это был вежливый, но много значащий вопрос.

– Недавно думал, что на несколько дней, но сейчас полагаю, что пробуду дольше.

Он думал, что приехал в Курган на пару недель. Но вскоре выяснилось: лоджия нуждается в ремонте, унитаз требует замены, необходимы новые счетчики учета воды. Словом, теперь Метальников не знал, когда вернется в Москву.

– Пробудете дольше? – уточнила Валерия как будто бы рассеяно. – Это хорошо? Или плохо? Или никак?

– В моем возрасте отсутствие плохого – это и есть хорошо. Скорее, никак.

Вздрогнув, он вспомнил представление матери: «Валерия. Ты же любишь производные от мужских, женские имена. Блондинка. Твой любимый цвет – белый, я помню. Сорок лет, но выглядит всего на тридцать девять! И натуральная везде! И здесь, и там. Ты же любишь натуральность объемов. Чуткая и грамотная учительница младших классов. Да, вечный кредит, да, небольшая, но зато своя квартира. Я обещаю, я скоро необременительно для тебя умру, и у вас будет две квартиры. Одну можно будет сдавать, вот вам и пенсия. Обратил бы ты внимание на ее квартиру, и на Валерию, разумеется. Девушка в летах тела! А тебе самому сколько, помнишь?!» Он тогда предупредил мать: «Ни в коем случае!» И вот…

– А какой ваш возраст? Сколько вам? – Валерия оживилась, это было не совсем тактично, но он понимал – патриархальные нравы провинции. – Мы ровесники?

– Вы неприлично льстите моим за пятьдесят, – Метальников улыбнулся и деликатной интонацией смягчил встречный вопрос, – а вам?

Кивнув, она приняла эту вольную бестактность. Вы правы, как бы говорила Валерия, у нас все по-библейски, просто. Да и наша встреча, намекая, требует подобных вопросов…

– Вы хорошо сохранились, я думала, мы ровесники. Мне сорок лет. И у меня, вот взгляните, невоздержанный второй подбородок. И попа, – она поерзала на стуле, – с нескромными излишествами. И бедра шире... хм… положенного. Я вешу на пять килограммов сверх нормы, на самом деле на шесть, но вам я скажу на пять, договорились?

– Договорились! – Метальников улыбнулся даже глазами.

– А все потому что у меня нет ни килограмма совести. Но я почти на диете. И вот курю. Каждую неделю, представьте, взвешиваюсь в чем мать родила. Даже бусы снимаю. Однажды во время очередного сакрального взвешивания, в нервности порвала нитку, жемчуг мой разбежался по всей квартире, и я, пугая Черную Пятницу, полдня ползала на карачках, собирая по всем углам остатки. С тех пор мои бусы более напоминают четки выпавших зубов. Хотела вам про это рассказать, но потом застеснялась и не стала рассказывать.

– А я, застеснявшись, не стал говорить вам о том, что представил вас на коленках в чем мать родила, – Метальников понял, он может это сказать.

– Но представили? – Валерия была совершенно серьезной.

– Конечно. Но вы про это не узнали. А кто такая Черная Пятница?

– Моя кошка. Она как черная живая тушь – черная. А приобрела я ее в пятницу. Временами, у нее появляется второе имя – Тринадцатая, когда день совпадает с числом.

Он подумал, это объемная цветная картина – голая Валерия, ползающая на коленях по квартире в компании с черной кошкой – может раскрасить его одинаковые плоские мысли перед сном. В последнее время, засыпая, Метальников ненавязчиво думал об одном, что именно он будет делать, когда на ремонт квартиры уйдут все его тощие накопления? Придется жить на пенсию матери. «Как жить?» его уже давно не интересовало, интересовало «на что?» Он не знал ответа на этот мировоззренческий вопрос… Искать работу не очень здоровому человеку «за пятьдесят» в Кургане было бессмысленно, ему доходчиво объяснили это. Но затем приходило спасительное: «Всё в жизни утрясается, притирается, устраивается, слаживается и скрепляется, даже финал» Прошлой ночью он очнулся на спине в липком послесловии забытого кошмара, с отвисшей мертвой нижней челюстью. Подумалось, именно так он и буду относительно скоро лежать в морге.

– Отчего вы вернулись в Курган? Помочь маме? Расскажите честно и коротко. Вы заметили, чем короче правда, тем она убедительнее, возьмем, скажем, мини-бикини…

– За годы жизни в Москве я не сумел приобрести там квартиру, чтобы перевезти мать к себе, а чужую столичную жилплощадь устал содержать. Так достаточно честно?

– И скучно. Что же вы делали такого, отчего все пошло не так?

– Вероятно то, чем я пытался заниматься было ненастоящим, – Метальников не смог выговорить Валерии слова про то, что он пробовал писать рассказы, – а сейчас думаю, а была ли попытка?

– Интересно… – сказала Валерия без всякого интереса и решительно перекинула свой хвост с левого плеча на правое. Метальников подумал, видимо, этим резким движением она подтверждала свои опасения на его счет.

– Интересно другое… Вот, например, в Париже есть отель «Четыре сезона», а у нас на севере есть гостиница «Четыре зимы» – русская рифма. В России все сезоны одинаковые.

– Вы сказали, что это было ненастоящим. А что настоящее?

– Настоящее – это болезни, старость. Одиночество. Одинокая смерть.

– Ясно, – Валерия нахмурилась, – словом, карьера не задалась?

– Как и у вас, – как мгновенный сердечный спазм, он испытал нечто, похожее не ненависть, но тут же отпустило. Метальников осторожно и незаметно выдохнул.

– То есть? – в безуспешной попытке надменности, она задрала тонкие, четко прорисованные черные брови.

– Для женщины карьера – это ее муж, семья. Или хотя бы муж. Человек, который оградит ее от ужасов настоящей жизни. В вашем случае реальность кошмаров удваивается провинциальностью. А вы не замужем.

– Да, я не замужем, – она с отвращением раздавила в блюдце окурок, – я старая дева.

Теребя жемчуг на шее, она вспомнила как днями их «домовой сантехник, проводчик воды» Радик Князев, небольшой крепкий мужчина лет сорока, чей-то муж и отец двух дочерей, вечно одетый в невзрачную спецовку, сделал ей «предложение»:

– Подарки буду тебе дарить, возьму на обслуживание еще один дом на Зайцева, дом восемь, кольцо подарю. Будешь на моем обслуживании, как…

Это было так нелепо, так пошло и так стыдно, что, вспоминая, она чуть не заплакала. Он не выговорил тогда слово «любовница», а слово «содержанка», видимо, не знал. Она ничего не сказала, не дала Радику пощечину, он бы не понял её. Она открыла дверь и за локоть, молча вывела его из квартиры. А дурак Князев видимо решил, что она взяла время для размышлений.

– И вы уже миновали четвертый с половиной возраст женщины. Но, может быть, вы еще встретите…

– Как и вы сделаете карьеру. Вы в это верите?

– Нет, – он вспомнил свою мысль о наивности веры, затем подумал: «Но есть же на свете пекари, полицейские, сантехники, врачи, военные, акробаты... Не всем же быть писателями! А с другой стороны, только в тексте может быть нечто божественное, в этом и есть дьявольская уловка писательского труда»

– И я нет.

– Хотя с другой стороны, – Метальников серьезно улыбнулся, – мне по знакомству предложили место уборщика в магазине поблизости. Но там конкурс. Хозяин выбирает лучшего претендента.

– Магазин на Зайцева, восемь? Там еще объявление висит: «Лучший хлеб по миру»?

– Вроде бы…

– Вы не получите эту золотую должность, – она уверенно кивнула, – там хозяин – жгучий армянский мужчина, большой любитель вот таких широких, – Валерия показала руками, каких именно, – дамских задниц.

– Вы убили последнюю мою надежду.

– Сочувствую. Что это за четвертый… с половиной возраст женщины?

– А… да. Это моя теория. Существуют четыре с половиной возраста женщины. Первый – самый забавный, семнадцать-восемнадцать лет. Пугливые газели, натуралистки-открывательницы, исследовательницы. От теории с удовольствием переходят к практике. Совершенно не думают о детях и свадьбах. Чудесны кожей и непосредственной глуповатостью, милой в их возрасте. Опасны только своими порывами и родственниками, особенно папами. Этот тип, чуть повзрослев, легко передается друзьям. Второй возраст – двадцать один, двадцать два года – самый замечательный. В этот период уже опытные девицы ещё год-два не думают о свадьбах и детях.

Метальников задумался, вспоминая…

– Критический возраст – двадцать четыре, двадцать пять лет. Критичность в том, что они пока не замужем. Тут со дня на день можно ожидать утром за кофе: «Я хочу с тобой серьезно поговорить» Ты киваешь: «Давай» И она продолжает: «Как ты смотришь на то, чтобы я переехала к тебе насовсем?» «Переехала к тебе» – это свадьба, дети, словом – финиш. The End. Это те, что не замужем…

– А замужние? – она иронично и, одновременно, жалко улыбнулась.

– Замужние этого же возраста – самые дивные девицы, но тут есть другая опасность – муж. И вся его родня. Некоторые девушки шантажируют этим: «Я разведусь с мужем, но мы поженимся?» А тебе не надо, чтобы она разводилась…

– Ясно, а, скажем, тридцать лет?

– О!.. Это отличный возраст, когда тебе пятьдесят!

– То есть, – она принужденно рассмеялась, – старше тридцати – это уже и не совсем женщины?

– Бывают исключения, – он хладнокровно пожал плечами.

– Дурацкая теория, – Валерия резко оборвала смех.

– Согласен. Знаете, мне кажется, наши мамы решили нас поженить.

– Мы вместе видим этот призрак, – она кивнула, делая правой рукой изящные «танцевальные» движения, а левой отбивая крохотный нервный ритм. Метальников сосредоточился, чтобы не покраснеть, он мгновенно представил своё интимное в этих красивых женственных и, кажется, все знающих от природы руках. В определенном возрасте женщины обязаны быть целомудренно развратны. С обессиленной тоской Метальников понял, – он уже не может зардеться щеками – счастье…

– Как говорил один мой приятель: «Мне до тошноты не хочется женщин». В том смысле, что переспать с вами, это пожалуйста, но жить вместе…

– Ваш приятель гомосексуалист? – нарушая геометрию разговора, она оборвала его.

– Он, как и я, уставший от жизни неудачник, импотент. В фигуральном смысле слова, разумеется.

– А вы? Как вы относитесь к женщинам?

– Мне не на что их содержать, я неуспешен.

– А нельзя просто жить, не думая об излишествах успеха?

– Для меня успех – не вопрос излишеств, а ответ выживания.

– Знаете, у меня ощущение общей бани, – Валерия говорила, как обессиленный зубной врач, а он, сидя в пыточном кресле пациента с разинутым во все пределы ртом, не мог ничего возразить, – голые мужчины и женщины, которые не интересны друг другу.

– Да, что-то похабное есть в нашем разговоре, – подумалось: «Похабное есть, а разговора нет», от стыда он решил заварить чай, – но я знаю, как изящно и незаметно сменить тему, а кроме этого, я знаю секретный рецепт отличной чайной настойки.

– Поделитесь?

– Евреи, кладите больше заварки.

– Ой, у этого анекдота борода уже сделалась седой. Как у старика Хотабовича.

Улыбнувшись, он налил в чайник воды и поставил его на плиту. Она так и сказала: «Хотабовича». «Старик Хотабович», «Двадцать тысяч лет под водой», «Гипертоник инженер Гарин», «Старик и горе», «Дни хирурга Мышкина», «Мастеринг и Маргарита».

Валерия легко поднялась на ноги и встала рядом, плечом к плечу.

– Займусь своей поздней вишней, – она открыла воду.

– Горячую воду отключили, – сообщил Метальников очевидное, – кажется, на месяц. Или на два. Я позвонил в офис обслуживающей нас компании, но там даже не поняли смысла моего вопроса. «Прессовка пока не дала положительных результатов», сказали мне. Или «опрессовка»? Обратите внимание на слово «пока». Да и в самом деле, зачем людям горячая вода летом, а тем более, осенью, а тем более зимой. Про весну я и не вспоминаю…

– Я в курсе, – сказала Валерия, промывая вишню, – я же абориген… ка… ша.

Много лет назад Метальников учился в Архитектурном институте. Поступил при СССР, в Свердловск, а закончил в Российской Федерации, в Екатеринбурге. По итогам учебы, вместо «советского» направления на работу, в комплекте с никому не нужным дипломом, он получил «поколенческий коленный пинок под зад». В общежитии института, на Восточной, дом 20 вечно не было горячей воды, и он грел воду в старом электрическом чайнике. С тех пор прошла большая часть жизни, а у него по-прежнему не было ни денег, ни семьи, ни горячей воды – мертвящая личная стабильность. Но, может быть, это и есть главное, когда моя пустая никчемная несчастливая жизнь готовит к нестрашной смерти? Может быть, идея смерти не как необъяснимого ужаса, но как пустяковой житейской мелочи и есть – важнейший смысл моей жизни? Но в таком случае, моя жизнь и должна быть блеклой. Или это – оправдание неудач? А что существеннее для меня – неудачи или легкий финал? Сейчас предпочтительнее легкая смерть, потому что время удач прошло.

Метальникову показалось, что на мгновение он попал в вечность, такое бывало с ним время от времени. Однажды в детстве, лежа на надувном матрасе «для плавания и загорания» на берегу Черного моря – голова и руки на суше, а ноги в воде – он испытал нечто похожее, секундное прикосновение вечности. Тогда, обескураживая себя разностью масштабов, он представил себе огромную карту мира из школьного кабинета географии, очертания Черного моря и вдруг понял, географическая береговая линия огромного моря проходила по «линии пояса» его модных плавок. Было лето 1977 года, отпуск-каникулы, Крым, поселок Кача, навсегда молодые родители... Тогда он точно знал, эта картина останется где-то в районе пока не открытого, номерного красного гипергиганта AZ 456 в созвездии Золотой Рыбы. Но для чего? Для кого? Для какого возврата был законсервирован его пляжный сюжет?  

Очнувшись, он оглядел кухню. Прошел миллиард лет, но Валерия по-прежнему мыла вишню. Метальников вспомнил, спичек не было.

– Чай отменяется, у нас нет спичек.

– У нас может, и нет, а у меня есть, в кармане юбки, справа, возьмите, у меня руки мокрые…

– Гм… Я деликатно…

– Надеюсь на вашу порядочность.

Метальников мягко провел рукой по ее юбке, в надежде обнаружить невидимый карман.

– Карман ниже, – он почувствовал, она широко улыбается. Только человек с отличными зубами может позволить себе улыбки такой широты.

Испытывая громоздкое чувство неловкости, проклиная себя, он коснулся ее бедра, кончиками пальцев ощутил выпуклость живота, таинственный спуск, торопливо сдвинул руку… Проникнув в кладовой карман, который треугольно заканчивался страшно интересным местом, он с осторожностью обнаружил и ухватил коробок. Однако рука со спичечной добычей запуталась в тонкой ткани и Метальников, помогая себе левой рукой, едва касаясь, вынужденно обнял Валерию. Попутно отметил, слышный аромат ее чистой сухой кожи все же переборол запах условной «Красной Москвы».

– Вы неожиданно справились!

– Да, простите!

– Все в порядке, – она приподняла бровь, – но! Теперь, как честный человек, после того, как вы ощупали меня буквально с ног и до головы, вы обязаны на мне жениться.

Хмыкнув нечто неопределенное, он зажег огонь. Валерия закрыла воду, по-хозяйски выложила вишню на тарелку и села к столу.

– О чем вы думаете? – она подперла щеку рукой. – Если честно. И коротко.

Валерия все время укорачивала, легко соединяя в бесконечности точки смыслов.

– Я думаю о том, уронить мне ложку на пол, под стол? Чтобы поднимая, разглядеть ваши ноги ближе. Или не уронить? Так честно?

– Да разве это беда?! Зачем же так стараться, работать, поднимать и ронять ложку?

Валерия подхватила юбку и приподняла ее, открывая мастерски вылепленные колени. «Чуткая и грамотная учительница младших классов»

– Так достаточно? Или… – подол поехал выше, открывая таранные бедра.

– Достаточно! – Метальников опять вспомнил Питера Рубенса, «Валерия в кухне», то есть, «Вирсавия у фонтана».

– Надо же! А вы не солгали.

Отвернувшись от манящих просторов бедер, он насыпал в чайник заварку.

– Знаете, то, что я ухаживаю за мамой, это просто отговорка. На самом деле, я понял, наконец, что все не там, не то и не так, если хотите…

– Не хочу.

– Я устал бегать безродной дворняжкой в поисках мелких случайных денег для оплаты чужого жилья в захолустном районе московского гетто. С тех пор испытываю к себе стабильное чувство легкого отвращения. И я могу вам об этом сказать без стеснения, отчего, не знаю.

Подумалось, как судьбинному пассажиру в купе. Через мгновение он вздрогнул.

– Рассказать все можно незнакомому попутчику в поезде или очень близкому человеку, – Валерия улыбнулась, – я поняла. Но вы здесь пропадете. Курган – это могила. Место пенсионеров, нищих и чиновников, которые посещают Зауралье мимолетными наездами, а живут в районе Рублевки, у нас колониальное руководство. Здесь пенсионеры содержат своих великовозрастных, хронически безработных и по большей части бессмысленных детей. И у безработных детей, по моим наблюдениям, нет ни желания, ни возможности как-то устроить себя в собственной убогой жизни.

– Это про меня. Я просто спрятался за мать, закрылся ею.

– И каковы планы на будущее?

– Никаких планов. Что будет дальше, я не знаю. И никто не знает.

– Будем надеяться, что это передышка. Заваривайте чай и кладите больше заварки. Будем пить в прикуску с вишней. У вас чайник, говорю, кипит!

Метальников убрал огонь и залил кипяток в заварочный чайник.

– Лимон? Сахар? Молоко?

– Дольку лимона… пожирнее, – сосредоточенно попросила Валерия, – и два кусочка сахара… потолще!

Он улыбнулся про себя. Два коренных неудачника, и что с этим делать? Я даже переспать с ней не смогу. Это будет невыносимо скучно. Хотя…

– Но вы же смотрите на меня, оценили грудь и бедра. Даже потрогали меня… за живое живота. Не так ли?

– Грешен, не каюсь. Есть на что взглянуть, не говоря уже про «потрогать».

– Значит, еще не все потеряно.

– Это – не связанные вещи.

Жизнь заканчивается, когда больше нечем жить, думал он, и женских прелестей – даже роскошных ваших – для продолжения жизни недостаточно. 

– …даже роскошных ваших, – Метальников вздрогнул, услышав свой голос.

– Моих?! – Она подскочила на стуле. – Каких-таких моих? И роскошных?

– Простите, – он стал разливать чай, – это я о своем… то есть… словом, пустяки.

– Нет уж, – Валерия опять стала ерзать на стуле, – я вам не пустяки! Я – это я!

Метальников вспомнил своего приятеля, Олега Вагнера. Вагнер был из Кургана, но впоследствии его семья, еще во времена Советского Союза, переехала в Казахстан, в Алма-Ату. Вагнер стал поваром и «железным дорожником», он устроился в ресторан поездного маршрута Алма-Ата – Свердловск. Затем Вагнер сделался директором этого ресторана. Двадцать пять лет, половину своей жизни Олег был в пути, и жил между Свердловском и Алма-Атой в крохотном, но «персональном половинном купе».

Неужели эта сорокалетняя женщина, во всех смыслах полная неудачница – мой путь? Это она протянет мне последний стакан с ряженкой? И подвяжет мне нижнюю челюсть в морге?

Они молча пили чай, каждый думал о другом.

– Предполагаю, вы мастер менять тему молчания? – она говорила, не поднимая глаза.

– У меня был знакомый сценарист, Володя Писарчук, он мне как-то рассказал: «В шестой по счету квартире, что я снял на восьмом году жития в Москве, загадочным образом не оказалось унитаза. Хозяин квартиры, алкоголик «сложной судьбы» сообщил, что «днями, в течение недели он выкупит и установит унитаз вновь». Обрати внимание на слова «выкупит» и «вновь» – «Он, наверное, время от времени сдает унитаз в ломбард» – «Я сам недоумевал» – «И как же ты…» – «Ходил через улицу. В смысле, посещал платный сортир. Вычитая стоимость из оплаты жилья. С гостями было сложнее…»

– Никогда не думала, – Валерия рассмеялась, – что туалетный юмор может быть таким… чистым.

Метальников опять невпопад вспомнил Вагнера: «Всю жизнь прожил временно, в дороге». Затем подумал о том, что теперь он один. А ведь были надежды, собака, любови. Иногда и ежедневно вспоминая, он уже не мог поверить в то, что покупал одной из единственных своих девушек тетради, школьный рюкзак и учебники для десятого класса... Но надежды истаяли, собака умерла, девушка, повзрослев, ушла от него в настоящую жизнь, а отношения оставили в сознании «опечаток». И все незаметно свернулась до этого горячего в своем откровении сентябрьского дня. Ни поговорить, ни посоветоваться тебе не с кем, мать уже не в счет.

– Пожалуй, пора, – Валерия поднялась и демонстративно и подробно, по узору, поправила юбку.

– Я провожу вас, – сказал он с облегчением, не заботясь о вежливой паузе.

– Только до прихожей, – предупредила она, – дальше опасно. Выйдешь за дверь, а там комары. Или революция. Или жара. И заметьте, ни у кого нет. А у нас есть!

– Что есть, чего нет?

– Да вишни же! – ему показалось, она добавила губами в полуулыбке: «Бестолочь!»

К вишне они так и не притронулись. В прихожей Валерия вдруг испуганно оглянулась:

– Знаете, а ведь я совсем не умею готовить. Только бутерброды, бизоний горб, фрикасе, яичница, борщ с копченым гусем, профитроли с грибами…

– Это катастрофа. Помните, самое важное в жизни из трех букв: сон, еда...

«В чем для меня больше жизни? В коленях Валерии? В моих ненужных, дурно придуманных одинаковых рассказах? В совмещении? Кто это знает?»

Он знал одно, будучи однажды проклятым, он всю жизнь страдал от шелудивого графоманского зуда…      

– Мир-Рим, – «зеркально» ответила Валерия. – Когда-то Рим был миром. Но ведь я научусь готовить, правда?

– В ваши-то годы?

– Я на одиннадцать лет моложе вас, – не сдаваясь, Валерия подняла руки, затем отдельно «моргнула» указательным пальцем, – и я – исключение! А сплю я лучше и самозабвеннее всех, и в том смысле, и в этом.

– Это главное, – с осторожным грохотом он закрыл за ней железную дверь.

Сад, дом, сын, мир, рай, Бог, явь, нет – трехбуквенные русские фантомы языковых смыслов.

Метальников вернулся в кухню и испытал мгновенный оргазм настоящего, без хлопотного послевкусия, счастья – в магазин не надо было идти, на столе, крохотным обелиском самому себе, стоял коробок спичек, так заботливо забытый Валерией.

(Москва, Coffeеmania – Курган, кафе-бар «Рекорд» – Москва, 3-10 сентября 2016 г.)

Tallinn штрих.

for Eina.

Четкая картографичная Селена, нанизанная на шпиль церкви Святого Олафа и уже ритуальное восхищение: Аpollo-11, Neil Armstrong – первые на Луне. 

Большой бородатый человек в кепке, до обморока похожий «запущенной физиономией» на Сергея Довлатова – у касс Русского театра Эстонии, в очереди за звездным билетом.

Ветряный, несмотря на возраст, Старый Томас, которого однажды, в 1970 году, всё же «украли».

Интимный уют переулка Святой Катарины с домашними ароматами марципана.

Дом, где жил самый вдохновенный в своём ремесле городской мастеровой – палач.

Отдаленный звук сирены – порт, маяк, набережная туманов.

Город мастеров, как огромный павильон киностудии, где всюду зашифрованы названия фильмов... И завершающий штрих в баре «Последняя реликвия» перед вылетом – спички на небольшом подносе для моей грустной молчаливой сопровождающей с именем «влюбленности заранее» – Эйна.

– Please!

Please me…

– …Ничего не говорите ночью, утром будет не так стыдно.

(Эстонские наблюдения)

Быльная история.

(Лето в Одессе? Зима в Москве?)

Она всю жизнь прожила у моря, в Одессе, но мечтала жить еще и в Москве. Он всю жизнь прожил в Москве, но мечтал жить еще и у моря, в Одессе. Головастиками зеленых огоньков они вместе плавали в мировом сетевом океане. Не подумав, он решился и написал ее подруге во Львов, в письме кратко изложил интимное, то есть, самое главное о себе: здоровье, возраст, доход, жилье. Он был обременен опытом множества гражданских браков, о чем умолчал, и алчным, вездесующим котом с жестоким, но женским именем Жадина, он же Говядина, что подчеркнул.

Через подругу она ответила ему схожим письмом. У нее была квартира на бульваре, «который заканчивался почти морем», нервная собачка Дусечка и тяжелая история с не рожденным ребенком – измученная жизнью, она ничего не скрывала.

Они решили встретиться на нейтральной территории, у подруги, во Львове. Паталогически боясь летать, он поплелся поездом. Вместе со всеми жадинско-говядинскими делами, сдал Жадину-Говядину вздохнувшей матери и поплелся. По дороге думал: «А не дурак ли я в мои сорок пять лет?» Но пока выходило, что нет, не дурак. «Не женюсь, так Львов посмотрю»

Они встретились, совместно подавив первые мгновения неловкости и стыда. За греческим салатом, белорусским борщом и котлетами по-киевски деликатно разглядывали диковинное – себя. Он понравился ей, но она почувствовала его настроение, он понял это, отметив попутно: «Проблема умных в том, что им не бывает одиноко». После обеда гуляли, принужденно разговаривая ни о чем. Ночь он провел в гостинице. «А как же квартиры? Оформлять нотариально? А наши мамы? Лето в Одессе? Зима в Москве? А ее работа? А моя? А Дусечка с Жадиной? Боже, ну какая любовь в сорок пять?» Уснул, ничего не поняв.

Назавтра был день, заполненный пустотой разглядывания Львова. Не сговариваясь, они не поделились ночными мыслями и оказались вне мизансцены. А вечером он улетел в Москву. В самолете думал о том, чтобы написать рассказ, но рассказы его, не совпадая со временем, были не нужны в России. С другой стороны, ни одна англо и даже саксонская голова не смогла бы перевести на английский ни былинность сюжета, ни пыльность героев «Быльной истории». Однако, кроме Львова, была и другая приятность, – предвкушение встречи с родным котом.

Уже нелюбопытная мать, передавая «из рук в руки» хмурого Жадину-Говядину, в очередной раз посоветовала сыну сократить двойное имя и переименовать кота в Жратину. На этом, так и не начавшись, всё закончилось.

(Июнь-июнь, 2006-2019, Москва – Одесса – Львов – Москва)

Голые бабы входят без стука!

– …Сходи к Леонтовичу, – сказала Илона, – он сейчас в Москве.

– А кто это?

– Бродского знаешь, который Иосиф? Стихотворец. Лауреат Нобелевской премии.

– Подозреваю, только отчасти…

– Серёжа Леонтович – это Иосиф Бродский от фотографии.

– У Бродского, – говорю, – гениальность заплетается с грубоватой глуповатостью.

Я подумал, мне бы Бунина от фотографии найти или хотя бы Набокова.

– Сам ты дурак!

Мы сидели в «Зигмунде Фрейде», в Большом Кисловском переулке.

Адрес Илона, само собой, помадой нарисовала-написала на салфетке и губы свои лакомые вишневые промокнула этой салфеткой.

– Подари Серёже салфетку, ему будет приятно!

– А мне-то, – сказал я, развел руками и тут же опрокинул на стол бокал с водой.

Спасаясь от струек воды, раздвигая и сдвигая коленки, Илона пододвинулась ко мне, приобняла, и, касаясь губами уха, прошептала:

– Поезжай сейчас же, он завтра улетает…

– Лечу уже на перехват!..

…У подъезда его мастерской я увидел роскошный белый Mercedes, на лобовом стекле которого была огромная наклейка: Zaporojez.

В коридоре прекрасно пахло шампанским и, кажется, ананасами. Разгоняя ароматы поэтики Игоря Северянина, звучали мощные басы – Adriano Celentano, «People».

Рядом с дверью висела медная табличка, где каллиграфическим почерком значилось:

«Сергей Леонтович – Самый Первый фотограф всего.

Варнинг! Голые бабы входят без стука!»

Я постучался… Затем ещё... Мне отвечал только громоподобный Celentano. Открывая дверь мастерской, я достал, как пропуск, салфетку с отпечатками губ Илоны и…

– Маша! Машенька!..

На меня в упор смотрела раздетая девица, замершая на табурете в неестественной позе с веткой винограда на интересном месте.

Вот, чёрт, подумалось, ошибся, – виноград, не ананасы, но с Набоковым, кажется, нет… Светящаяся кожа, огромные прозрачные серые глаза, светлая челка на лбу, сливочные губы – Машенька…

– На меня, сука, смотри! – голос гремел откуда–то сверху. – На меня, ангел!

Я растерялся. Маша вежливо кивнула мне, открыв кремовый рот, она произнесла что-то беззвучное, но ободряющее.

– Halt! Hande höch! – закричали сверху заполошно. – Кто там?! 

С потолка небес, подумал я с истерикой, посыпались шкурки от цитрусовых, затем к моим ногам свалилась пустая картонная коробка с изображением апельсинов и надписью: Magrib Al-Акsа.

Заводные апельсины из Марокко, вспомнились давно забытые перекрёстки любимых книг…

Наверху что-то натужено заскрипело, и вдруг прямо передо мной на коробку из-под апельсинов упал бритый человек с фотоаппаратом в руках, в джинсах, в расстегнутой до пупа белой рубашке с оторванными рукавами, с каким-то безобразием на подбородке, которое только условно можно было назвать бородой.

Козлиная, пронеслось в голове… 

Фотограф был похож на неудачливого арабского террориста с обвислым носом карлика Носа на пенсии.

– Еврей?! – закричал он, лежа на полу, уставившись на меня правым красновато-лиловым глазом, левый глаз у «террориста» был прицельно прищурен.

Вздрогнув, я не успел ответить, бритый криво – фотоаппарату мешал нос – сфотографировал меня.

– Нет, – закричал я, перекрикивая Celentano, – русский.

– Правильное невезение! Водку пьешь?!

– Только пробую!

– По семьсот граммов в день?! – он захохотал, показывая зубы старого коня. – Тогда кофе! От какой дьяволицы тебя чёрт занес?!

Adriano продолжал надрывно петь, делая интимный фон публичным.

Бегло, но пристально взглянув на нежную девичью грудь Маши я на всякий случай перешёл на крикливый шёпот:

– От Илоны! – я протянул ему салфетку.

– Как звать?!

Маша, рассеянно и одновременно сосредоточенно, отломив от кисти виноградинку, раскрыла рот…

– Звать как?!

– Андрей!

Он с «мать его так!» встал на ноги, приподнявшись на цыпочках, принял у меня салфетку, погрузил в неё свой вислый нос, и разомкнул наконец левый глаз:

– Проходи!

– Спасибо, – я прошел и… оказался в непосредственной близости от Маши.

Маша положила в рот виноградинку.

– Мать, – закричал фотограф в салфетку, – кофе нам сделай!

Маша молча кивнула и, не забыв о винограде, пошла по длинному коридору…

– Серж, – Сережа протянул мне руку и, сморщившись, добавил, – Леонтович.

Мы проводили Машу скрестившимися взглядами.

– И мне… – я пожал его руку, руку Железного дровосека.

– Отличная тётка, – натужно закричал Сережа, – и модель талантливая.

– Чем отличается отличная тётка от…

– Понимающим, мудрым молчанием! – прокричал он мне в ухо. – Какого черта тебе надо?!

– А можно… – я не слышал себя.

– Машка, – закричал Серёжа, – заткни этого придурка!

Голос Celentanо оборвался на середине «…Are very special people…»

– Есть проект, и на этот проект нужен будет отличный от всех фотограф…

– Голые девки будут?

– Ну, в общем, – да…

– Я согласен!

– А…

– Давай, отец, сразу на «ты», – предложил Леонтович и опять поморщился, – только без поцелуев.

Содрогнувшись, я молча кивнул.

– И отлично, а теперь расскажи…

Через несколько минут Маша в чём была, то есть ни в чём, принесла нам кофе.

Втянув брюхо, порывшись в кармане джинсов, бормоча нечто, напоминающее: «Не перепутать бы с удом», Сережа выудил наконец мелкую цепочку белого металла с небольшим сероватым камнем необыкновенной прозрачности и красоты.

Леонтович благостно протянул цепочку Маше:

– На, мать, оденься!

Как раз, подумалось, к её глазам серым…

Я попробовал кофе и онемел – это был кофе по-королевски, с мёдом и с желтком, рецепт личного дознавателя Папы Римского Льва Х. Дознавателя звали Кристиан Пате… И я стал смотреть на одетую в цепочку и в камень Машу совсем другим, кажется, уже «третьим взглядом», но тут…

Серж вдруг вытянул руку и по-хозяйски взял меня за ухо, я поперхнулся кофе…

– Ну, надо же!.. – беззастенчиво скручивая мое ухо, Леонтович оглянулся на Машу. – Ну, ты, мать, только посмотри, а?! Дари им бриллианты, не дари им бриллианты, все тётки… – он хотел добавить это слово, но не добавил. – Её помада, Илоны! Дьявол-л-лица!

(Санкт–Москва–Петербург–Paris, май 2002, 2012 гг.)