Палыч наповал.

Давали модно и на выбор: «Нет. Чайка. Занято, или Че? Чайка? Открыто». (Или что-то в этом роде)

В первом действии, радуя мужскую часть аудитории, еще не старая Ирина Николаевна Аркадина, сотрясаясь, вприпрыжку ходила по самому краю сцены в условном факультативном купальнике. Аркадина без устали поправляла правую грудь и обагренную вишневым соком бинтовую повязку на левом бедре. Позже, скандально с треском разорвав, Ирина Николаевна хитроумно переместила эту повязку на незадачливую голову Треплева.

Треплев, забывая и путая свои и партнерские реплики, заложив подбородок за воротник, невнятно изображал нервность, которая позволяла ему мучительно вспоминать слова роли. В интонациях изнуренного этой работой Треплева отчетливо виделось: «Зачем вы меня обижаете?» Затем: «Оставьте меня». И наконец: «Я брат твой!» Понимая, публика братски прощала.

Как будто бы предвосхитительно беременная Заречная, молча, а потому докучливо представляла монолог по поводу «львов, орлов и куропаток». Зрители, оглядываясь и вскидываясь, невпопад всхлопывали. В робких хлопках чувствовалось недоумение с одной стороны и подбадривающее немое «а вслух?» с другой.

Пугая несмелых, модный беллетрист Тригорин решительно, но неумело размахивал тупым топором начинающего палача. Середина зала, ожидая, болезненно вглядывалась в тусклое топорное лезвие. В руках у Треплева, напротив, был утонченный полемичный лук и колченогие стрелы.

Сорин в тюбетейке зигзагами перебегал по сцене напуганным зайцем, обремененный гремящим деревянным самокатом и стопкой собрания одинаковых сочинений Николая Коляды. Время от времени шаркая ножкой, Сорин сосредоточенно демонстрировал залу коричневые обложки, затем разбрасывал книги как зерна на вероятно не совсем еще вспаханное просветительское поле.

Под шквал облегченных аплодисментов, на поклоне, размахивая лассо, режиссер спектакля, светоотражающе сияя левым бортом фанерного пиджака, угрожающе и непонятно спел «Ямщик, не гони мустангов!», сплясав при этом ногами нечто совсем иное. Смешавшаяся в доме театра искрометность находок била наотмашь. Вставая со своих мест, наделав много шума из всего, зрители были почти счастливы…

Постскриптумно загремев, самокат Сорина упал в пустынную оркестровую яму, хамски сметая интеллигентные пюпитры. Погасший свет люстры закончил время.

Господи, спаси и сохрани провинциальный русский театр, особенно в столицах.