Марте
Матвеевой.
Часть гонорара за подготовку юбилея Миши Лермонтова
нам заплатили этим воздушным приключением. Мы договорились встретиться в нашем
клубе. Как водится, я единственный появился вовремя, в Москве не опаздывают
только двое: я и господин N, заместитель
министра.
Я сидел, не скучая, за своим столом, и отвечал
взглядом на откровенные и, одновременно, стеснительные взгляды дам. И всё было
хорошо, но тут в клуб вошел, размахивая неопрятной бородой, режиссер Немых.
Немых был не один. Режиссер прижимал к своей хилой домотканой груди розовое
существо с блестящими алмазными слезами на длинных дрожащих ресницах. И эти
двое, разумеется, пошли прямо на меня.
– Очень хорошо, что ты на месте, – похвалил меня
Немых, нагло рассматривая сервировку стола. – А где водка?
– Я бросил пить. И вам не советую. Выпейте кофе по сто
пятьдесят…
На розовом существе была надета криво приспущенная,
крохотная юбка сливочной кожи, распахнутый джинсовый жилет, и короткая, до
пупа, майка. К девичьей груди дитя прижимало серый потёртый томик incognito. Жёлтые волосы девушки были заплетены в косичку,
которая одиноко и бесприютно лежала на хрупком плече. Чёлка, помаргивая,
касалась ресниц. Акварельные её глаза, наполненные и размытые влагой, смотрели
из-под чёлки в пол. Алые губы, подрагивая, старались сдержать слёзы.
Немых, как всегда без спроса, уселся за мой стол и
усадил рядом с собой плачущего ребенка.
– Если они… он… меня уволит, – сообщило дитя,
деликатно всхлипнув, – то я не знаю, что со мной будет! Я не смогу жить без
кино!
– Невозможно жить без воздуха, сна, воды и еды, –
вспомнил я, рассматривая существо. – Без всего остального выживете! А, кстати,
– я посмотрел на Немых…
– Нас зовут Анна, – ответил мне Немых. – А его, –
Немых ткнул в меня заскорузлым пальцем, – Андрей. Знакомьтесь, дети мои
быстрее, ибо короток век ваш человечий...
Содрогнувшись, я вспомнил заявку сериала под
душераздирающим названием «Две стороны одной Анны».
– Ан-на, какое у вас имя спокойное, зеркальное...
– Ты ещё фамилию её не знаешь, – хмуро предупредил
Немых.
Подумалось, как это дивно – юные плачущие девушки с их
слезами ненастоящего пока горя...
Анна шмыгнула распухшим, трогательно покрасневшим
носиком.
– Ахматова, разумеется, – сказал я.
Немых, не стесняясь ребёнка, вспомнил мать, в
отрицательном смысле.
– Неужели Маньяни?!
При упоминании великой Анны Маньяни Аня тихо зарыдала,
но я не почувствовал себя виноватым. Какими слезами, ангел мой, ты будешь
плакать лет через десять? А через двадцать?..
– Камю, – сказал Немых, – Анна Камю.
– Есть такой коньяк, – сказал я.
– Есть такой философствующий писатель, – напомнила
мне, вздрагивая плечиками, Анна, – писательствующий философ.
Пытаясь разглядеть за серым томиком грудь Анны Камю, я
вспомнил свою недавнюю переписку с этим… с этой… редактором.
«В ваших рассказах использовано очень много
нежелательных слов и выражений».
«Например?»
«Например, слово "груди" (мн. число, жен.
род)»
«Но Иван Алексеевич Бунин, например, использовал это
слово».
«А Иван Бунин – вредный писатель!»
– У Ани сегодня тридцать три несчастья, – доверительно
сказал Немых, переходя на громогласный интимный шёпот, – плюс личная трагедия,
и я решил взять её с собой, пусть развеется.
Я заулыбался как можно доброжелательнее.
– Меня не утвердили, – пожаловалась мне Анна, морща,
как от лимона, пылающее лицо.
– В одном чудесном сериале Аня должна была играть
ослепшую немую, наполовину парализованную девушку.
– Недвижимая немая – это мечта настоящей актрисы. А
режиссер кто?
– Я натурально, – сказал Немых с неслышным, но
мучительным скрипом разгибая крючковатую спину.
– Так чего же ты…
– Мамка не велела, – донёс Немых, – продюсер… эта.
Мне сделалось скучно, над нашим столом повисла пауза,
но в этот момент всех выручил Коля Пирожков, который появившись в дверях
заведения, картинно замахал руками:
– Таксомоторы ждут нас! – закричал Пирог, обращая на
себя внимание. – Едем-с!
Аня пыталась дежурно протестовать, но мы с Немых
только отмахнулись.
– Прекрати, дитя, – сказал Немых, – получишь
удовольствие!
До Дмитрова мы добрались на двух машинах: нас с Немых
и Анной вез Пирожков, Сашка с Викой и Васькой-Василисой ехал позади.
Всю дорогу до воздухоплавательной базы мы ехали молча,
что было прекрасно. Рассматривая, не глядя, филигранный профиль Ани, я
размышлял о считанных вариантах наших личных нехитрых трагедий: или ты
бросаешь, или тебя. Конечно, лучше, когда – ты, но это, кажется, не её вариант…
Аня, перестав, наконец, шмыгать носом, с любопытством
вертела головой. Серый томик она трепетно, как раненую птицу, продолжала
прижимать к сердцу. Немых клевал носом, роняя голову на грудь, и время от
времени скандально всхрапывая.
Всё когда-нибудь заканчивается, мы приехали, было
около десяти вечера…
В сумерках бесконечного поля угадывались какие-то
постройки, за ними сиял серебром огромный ажурный ангар. Трава влажно шуршала
под ногами. Заслоняя тёмное небо, в пространстве висели два воздушных шара. На
одном из шаров был изображён огромный портрет Лермонтова. Усики Михаила
Юрьевича двусмысленно шевелились. На другом шаре жил-был гигантский Демон
болезненно задумчивого Михаила Врубеля. Демон картинно присел на острое живое
пламя адской горелки.
– Они готовятся ко дню рождения Лермонтова, – пояснил
нам Пирожков.
– Мы на Демоне летим, чуть позже, – сообщила нам Вика,
показывая язык, – демонический полёт!
Васька, бегая вокруг воздушных шаров, повизгивала от
восторга и крикливо выказывала знание мировой культурологии, странное для её
пяти лет:
– Я буду девочкой на шаре!.. Я – девочка на шаре!
– Stairway
to heaven? –
Сашка ткнул, попав пальцем в небо.
– Да, – энергично подтвердила Васька, – to heaven!
Ровно гудела газовая горелка, создавая иллюзию
надёжности. Пламя горелки наполняло шар горячими, видимыми струями воздуха.
Почему-то пахло авиационным керосином. Огромный мягко-рифленый шар медленно
покачивался. Прочная на вид корзина касалась земли.
Нас встретил худой, изможденный человек в чёрном
комбинезоне танкиста, в руках он держал небольшую лестницу, вероятно, to heaven.
На плече человека висела бормочущая о непонятном рация с выгнутым спиннингом
утонченной антенны.
– Петрович, – представился человек, сияя костяным
черепом. Затем Петрович сообщил: – Зовут, как Юрия Любимов, любимого моего
режиссера с Таганки. Очень приятно!..
– И нам, – сказал я, думая о том, что и здесь нет
покоя от режиссеров…
– У меня и фонарик есть, – сообщил Петрович. – Для
тёмных творческих дел.
Аня вздрогнула и плотнее прижала книгу к груди. Я так
и не разглядел, что там у неё – две выпуклые чувственные повести Набокова или
пара плоских вещей Хемингуэя.
– Грузимся, – предложил нам Петрович, утверждая
лесенку возле борта корзины.
Петрович первым вскарабкался на борт. Я сжал руку Ани
и, вздрогнув, помог ей забраться в корзину. Мелькнула белоснежная полоска –
Анина мини-юбка была все же рискованной длины.
– Карабин! – закричал, перегибаясь через борт Петрович,
тыкая фонариком куда-то в темноту. – Отстегиваемся на подъем!
Что-то щёлкнуло, я почувствовал движение нашей корзины
и увидел огромные Анины глаза – мы плавно оторвались от земли, и в ту же
секунду возник ветер…
– Он сказал: «Поехали!» – испуганно удивилась Аня.
– Ночной полет, – сказал Петрович, улыбаясь, – поиск
истины в пространствах!
– Вы поэт, – серьезно предположил я.
– Я – пилот-техник, – интонацией Петрович попытался
укрепить меня в моем предположении.
Земля медленно отдалялась, но небо не становилось
ближе. Стало холодно. Я стянул куртку и накинул её на плечики Ани. Мне молча и
неприязненно кивнули...
Ангар внизу – прибежище воздушных шаров – стал
напоминать объемное компьютерное изображение. Показался игрушечный пригород,
дорога, ползущие по дороге огни – автомобили. С попутным ветром мы стали
двигаться быстрее, поднимаясь все выше и выше.
– Сейчас вон там, – прокричал Петрович, – там сейчас
появится Москва!
Расстояние до земли стало опасным, возникло ощущение
«хрупкости всего».
– Понимаете, – сказала вдруг с мрачным подъемом Анна,
кутаясь в мою куртку.
– Конечно, – заверил я её, – разумеется, я понимаю!
– И скучно, и грустно, – сказала Аня, – и просто
совершенно, решительно некому руку подать! Особенно, я подчеркиваю, в минуту
душевной невзгоды…
Петрович деликатно кашлянул:
– И у меня такое бывает. Период, когда шторм,
непогода. И ветер северный, умеренный, до сильного, и воздушные шары стоят на
приколе, в ангаре…
– Желанья! – продолжила Анна, – но что пользы
напрасно, а уж тем более, вечно желать?!
– Да, – согласился Петрович, – желать вечно –
бессмысленно.
Перегнувшись через борт корзины, я заглянул в
обморочную темноту и тут же отпрянул – мимо размытым пятном бесшумно пролетела,
напомнив о потустороннем, чёрная птица.
– Ворон, – сказал Петрович. И добавил неуверенно: –
Точно…
Я вспомнил Эдгара По, но Аня перебила мои мысли…
– По небу полночи ангел летел, – вымученно сказала
Аня, – и тихую песню он пел… Интересно, а ворон может быть ангелом?
Я испытал острейший позыв немедленный оказаться в
тёплом кафе или в ресторане, среди простых и, главное, нормальных людей.
Петрович тяжело вздохнул, Анна наконец-то отняла от
своей груди книгу и раскрыла её. Я успел отметить – выпуклый Набоков победил
плоского Хемингуэя, но тут случилось непоправимое – светлые листы книги вдруг
взвились блистательным фейерверком ввысь, в ночное небо. Ворох страниц
мгновенно и красиво был рассеян в пространстве…
– Это невозможно, – страшным голоском сказала Аня, –
как же это? Хотела отремонтировать, переплести и…
Петрович с ужасом смотрел на Аню.
– Отпустите на волю остатки, – нашёлся я. – С
гибельным восторгом…
– Последние деньги потратила на эту книгу… для него, а
он меня сегодня бросил, – Анна опять заплакала. – И книгу порвал, сволочь!
– Аня, – начал я, по опыту зная, что и сволочи любят,
и бывают любимы.
– Не надо меня утешать, – почти умоляя, Аня
всхлипнула, – говорить, например: «Всё, что ни делается, всё к лучшему!» Или:
«Ты ещё встретишь свою любовь!»
– Терпеть не могу эти суконные истины, но вы
действительно ещё встретите…
Аня уже безучастно посмотрела на полумертвую книгу, и
вдруг мгновенно выплеснула оставшиеся страницы в ночь.
– Королевский жест, – сказал я. – Это щедро?
– Более чем, – пробубнила Аня, размазывая слезы
рукавом моей куртки. – Интересно, долетит Лермонтов до Москвы? Вернется
домой?
– Вряд ли, – сказал потрясенный Петрович. – Но с неба
надо сеять мудрое, доброе и вечное.
Всё-таки он был поэт, этот иной Юрий Любимов, –
пилот-техник, режиссер полетов капризных и хрупких воздушных шаров.
…Мы опустились в районе Химок, и нас подобрала машина
аэроклуба. Ощущения от полета портили бесконечные Анины слёзы и улетевшие в
вечность Мишины страницы…
Нас довезли до Химок, где мы вызвали такси и поехали в
Москву. Аня, уже непонятно для чего, продолжала прикрывать грудь пустой
сиротой-обложкой.
Мы заехали в наш ночной клуб, заказали по коктейлю из
морепродуктов и немного коньяка Camus.
– Вы же бросили пить?
– Это я водку пить бросил.
– Понятно… Вы только не шутите про то, что Камю пьет Camus!
– Не буду…
Затем мы заехали в другой клуб, где заказали ещё
коньяк и, кажется, какое-то пирожное. Потом мне позвонила Вика и сообщила о
том, что Немых проспал в машине всё действо. Что испугавшийся «дьявольского
полета» Пирожков стерег Немых полночи. Что Васька, онемев от пережитого счастья
летне-лётного приключения, легла спать молча...
– А ты там что, в продолжение полета, кружишь над этой
Анной?
– Слушай…
– Господи, до чего же я тебя знаю! – Вика дала отбой.
После третьего клуба мы заехали ко мне. Перед этим прошёл
короткий, но сильный ливень и я вытащил бесстрашную уже Аню, которой было «море
по колено» из чёрной дыры неприметной лужи.
– А у меня есть отличная музыка, – Анна протянула мне
один наушник. – Хотите?
Слушая The Doobie Brothers,
летящую, стремительную вещь Rio, с
прихотливым гитарным проигрышем, я думал о том, что уже когда-то переживал это
приключение: ночь, легкое опьянение, и девушка, что угощает тебя такой вкусной
музыкой.
– Тебе нравится? Да? – Аня, незаметно для себя,
перешла на ты. – Да?!
– Да!
– И я согласна! Теперь мы связаны узами наушников…
Дома мы сняли с Ани её хлюпающие подростковые кеды.
Зашли в ванную, вымыли и вытерли насухо белые гладкие Анины ножки. Вблизи ножки
оказались еще более восхитительными, они чудесно пахли моим шампунем. Я
приготовил для Ани горячий чай с лимоном и коньяком. Или это был горячий коньяк
с холодным чаем? Во всяком случае, и там и там имел место лимон. Потом я ощутил
на своей шее гибкие Анины руки. Удивляясь Аниной невесомости, я отнес её в
спальню, на кровать. Затем нервным шепотом Анна потребовала…
Мучительно вспоминая, что именно потребовала Аня, я
очнулся на диване, в кухне.
Рядом, на подушке лежала серая обложка с наполовину
стёртым тиснением: Михаил Лермонтовъ. Стихи. Санктъ-Петербург, 1899 г. Товарищество
М.О. Вольфа.
Кажется, было утро… Громоподобно звонил телефон.
Болела голова, я с отвращением ощутил подступающую тошноту – мне звонил Глеб
Шварц.
– Я думаю, – веско сказал Шварц, – тебе это будет
интересно…
– Нашлась рукопись «Москва-Петушки»? И ты её купил? И
уже подарил мне?
– Почти, – сказал Шварц, – представляешь, в районе
Таганки утром проезжал, и в окно машины страница залетела, стихи… Я страницу
эту сохранил для тебя.
Прислушиваясь к тому, что делается у меня в спальне, я
думал о том, что все девушки делятся на три категории: одни исчезают утром, и
ты по ним скучаешь, другие остаются, докучая, но и то, и это продолжается,
слава Богу, только какое-то время. Что же касается третьей группы девиц,
то…
– Что замер? Опять пьяный?
– Я бросил, ты что, не помнишь? – ответил я в
сомнениях.
– Бросил?! Последнее, что ты бросил, была Марина, вот
что я помню…
– Чьи стихи, – боль накатила и отдалась в левом ухе, –
залетели к тебе в машину?
– Горные вершины спят во тьме ночной, – озабоченно
сказал Глеб, – тихие долины полны свежей мглой…
– Не пылит дорога, не дрожат листы…
– Подожди немного, отдохнешь и ты, – сказал Глеб. –
Старинное какое-то издание. Интересно, какой болван такие книги рвет-выбрасывает?
Кто посмел посягнуть на эти стихи? Убил бы!
Я поежился, просыпаясь в окончательном своем
одиночестве…
– Ты, – хмыкнул Шварц, – часом, не в курсе?
Все неправдоподобно сошлось точным сюжетным узором:
Таганка, Лермонтов. Преодолевая дурноту, я встал и побрел в спальню, мучительно
вспоминая, посягнул я этой ночью, или не посягнул…
– Ты о чем? – спросил я, без стука открывая дверь
спальни.
Надо же, добрался всё-таки Миша Лермонтов до Москвы,
вернулся домой…
– Кто автор стихов? – серьезно спросил Шварц. – А?..
А?! Алло!.. Алло!..
(Китай-город, «Китайский летчик Джао Да», 22 августа, 15 октября 2014
г.)
Комментариев нет:
Отправить комментарий